Ветер сквозь замочную скважину

Обычно Тим проводил полдня в доме вдовы Смак, которая вела школу. Платили ей едой — обычно овощами, но иногда и мясом. Давным-давно, когда половину ее лица еще не сожрали кровавые язвы (дети перешёптывались об этом, хотя наверняка ничего не знали), вдова была важной леди и жила далеко-далеко в баронских поместьях (об этом уже шептались взрослые, но опять же, правды не знал никто). Теперь же вдова носила вуаль и учила смышленых мальчишек, а иногда и девчонок, читать и постигать сомнительное искусство под названием матьматика.

Вдова была страшно умной. Она готова была учить детей днями напролет, но болтовню на уроках пресекала нещадно. И в основном дети ее любили, несмотря на ее вуаль и на ужасы, которые могли под ней скрываться. Но иногда вдову начинала бить дрожь, и она кричала, что у нее раскалывается голова и ей надо прилечь. В такие дни она отпускала детей по домам и иногда наказывала им передать родителям, что она ни о чем не жалеет и меньше всего — о своем прекрасном принце.

Один из таких приступов случился у сай Смак через месяц после того, как дракон обратил в пепел Большого Росса. Когда Тим вернулся домой (дом звали Красавцем), он заглянул в кухонное окно и увидел, что мама плачет, опустив голову на стол.

Тим бросил свою грифельную доску с задачками по матьматике (на этот раз — деление столбиком, которого он боялся, но которое оказалось всего лишь умножением наоборот) и ринулся к маме. Увидев сына, мама попыталась улыбнуться. Растянутые в улыбке губы так не сочетались с плачущими глазами, что мальчику самому захотелось плакать. Выглядела мама так, будто что-то в ней вот-вот оборвется.

— Что случилось, мам? Что не так?

— Просто думала о папе. Я так по нему скучаю. А почему ты так рано?

Он уж было начал рассказывать, но заметил кожаный кошель с тесемкой наверху. Мама прикрыла его рукой, а когда увидела, куда смотрит Тим, то смела его со стола к себе на колени.

Тим был совсем не глупым мальчиком, поэтому прежде всего он приготовил чаю. Хотя сахара оставалось уже на донышке, чай он сделал сладким, и мама, отпив немного, слегка успокоилась. Только после этого Тим спросил, что еще не так.

— Не понимаю, о чем ты.

— Зачем ты считала деньги?

— Было бы, что считать, — горько ответила она, — пройдет Праздник Жатвы, а сборщик податей уже тут как тут. Даже не будет ждать, пока все костры погаснут. И что тогда? В этом году он запросит шесть серебряников, а может и все восемь, потому что, говорят, налоги поднялись. Наверное, нужны деньги на очередную дурацкую войну далеко отсюда. Солдаты маршируют, знамена развеваются — все чинно-благородно, ага.

— И сколько у нас есть?

— Четыре с мелочью. Скота у нас нет, а с тех пор, как твой папа умер, железного дерева — ни бревнышка. Что нам делать? — она заплакала, — что же нам делать-то?

Тим боялся не меньше нее, но ведь рядом не было мужчины, чтобы ее успокоить, поэтому свои слезы он придержал, обнял маму и попытался успокоить ее, как мог.

— Если б у нас остались его топор и монета, я бы продала их Дестри, — сказала она наконец.

Тим пришел в ужас, хотя и топор, и монета сгинули там же, где их жизнерадостный и добродушный хозяин.

— Ты бы никогда такого не сделала!

— Сделала бы, чтобы сохранить надел и дом. За них папа переживал больше всего. За меня и тебя тоже, конечно. Если бы он был здесь, то сказал бы: «Продавай на здоровье, Нелл», потому что деньги у Дестри есть, — она вздохнула, — но в следующем году сборщик приедет снова… и через два года тоже… — она закрыла лицо руками. — О, Тим, нас пустят по миру, а я ничем не могу этому помешать. Разве можешь ты?

Тим с радостью пожертвовал бы тем немногим, что у него было, чтобы ответить «да», но понимал, что это капля в море. Он мог лишь спросить, когда сборщик податей появится в Листве на своей огромной, черной как смоль лошади, сидя в седле, которое стоит больше, чем Большой Росс заработал за все двадцать пять лет, рискуя жизнью на Железной тропе.

Она показала четыре пальца:

— Через столько недель, если погода будет хорошей, — потом, показав еще четыре, — а через столько, если погода задержит его в деревнях Срединья. Восемь — это большее, на что мы можем надеяться. А потом…

— До того, как он приедет, что-нибудь да случится, — сказал Тим, — па всегда говорил, что лес воздает тем, кто его любит.

— На моей памяти он лишь забирал, — ответила Нелл и снова закрыла лицо руками. Тим попытался обнять ее, но она покачал головой.

Он поплелся наружу за своей доской. Никогда он не чувствовал себя таким грустным и испуганным.

«Что-нибудь да случится», — думал он, — «пожалуйста, пусть что-нибудь случится и все изменит».

Штука в том, что иногда желаниям свойственно исполняться.