Ветер сулит бурю

Девица захохотала, широко раскрыв пасть. Еще немного, и Мико смог бы заглянуть ей в горло.

— Все шутишь, брат, — сказал Мико, наливаясь краской.

— Да ты не так меня понял, Мико, — сказал Томми. — Пойдем-ка лучше выпьем с нами, ну хоть ради Рождества, что ли?

— Спасибо, — сказал Мико, — не могу. Я ведь не просто так автобус встречаю.

— Ну ладно, — сказал Томми. — Может, в другой раз. Я буду у вас ужинать в первый день Рождества.

— Вот и хорошо, — сказал Мико. — Ну, мне пора! — И ушел.

Томми стоял и смотрел, как он своими широкими плечами прокладывает путь через толпу.

— Интересно, что могло заставить нашего скромника Мико, — недоумевал он вслух, — вырядиться так в субботу и что за автобус, при мысли о котором у него глаза так и сияют?

* * *

Циферблат с надписью «Дублинское время» заставил его ускорить шаги. Он быстро прошел остающийся кусок улицы и свернул на площадь к автобусной остановке. Сейчас тут не было ни одного автобуса, и он остановился в праздном раздумье, наблюдая народ, толпившийся у пивной напротив. Со стаканом в одной руке и с палкой — в другой мужчины протискивались к стойке, напирая друг на друга. Из дверей пивной доносился голос, певший «Голуэйскую серую шаль» с настоящим кабацким пошибом, с надрывом и придыханиями, точно вздыхал рабочий в доке на погрузке угля. Потом послышались разрозненные хлопки пьяной аудитории и выкрики, и певица снова запела, исполнив на этот раз «Заброшенную тропу», и растрогала их всех до слез куплетом, в котором говорилось, что «моя мамаша померла прошедшею весною…». Когда же дело дошло до того, «как безутешна я была, соседи ж уверяли: таких хороших похорон мы в жизни не видали…» — тут уж, пожалуй, пень бы расчувствовался, и даже те, что скандалили у дверей, начали прислушиваться и покачивать головами, а один дед так даже вытащил из кармана красный носовой платок, поднес его к носу и затрубил, совсем как рожок в казармах, когда играют команду тушить огни.

И тут он увидел с трудом пробиравшийся по улице автобус. Сердце у него застучало, а ноги в новых коричневых ботинках растерянно затоптались на одном месте.

Взвизгнули тормоза, и красный запыленный автобус, содрогнувшись всем своим громадным корпусом, остановился рядом с ним, отдуваясь после трудного пути. Сошел кондуктор, а за ним начали выходить и пассажиры с усталыми лицами, в помятых от долгого сидения платьях. Он отступил к загородке, которой было обнесено место автобусной остановки, и засунул руки в карманы, стараясь хоть как-то утишить их дрожь. Она сошла с автобуса чуть ли не последней.

Она стояла, щурясь от ослепительного блеска негреющего солнца. Мико показалось, что она стала меньше с тех пор, как он видел ее в последний раз. Она была в коричневом пальто, надетом поверх красного платья, с непокрытой головой. В руках она держала потертый фибровый чемодан, перевязанный куском крепкой желтой веревки, кажется, соломенной.

Потом она посмотрела по сторонам.

Мико шагнул ей навстречу. Она еще не заметила его, а он уже успел разглядеть, как похудело ее лицо. Щеки чуть ввалились, так что рот теперь был резче очерчен, чем он раньше представлял себе, нос стал тоньше и прямей, и ямочка на подбородке казалась теперь глубже. Глаза потемнели и запали и были обведены лиловатыми кругами. А потом их глаза встретились, и он сразу забыл про все сомнения, поднявшиеся в душе при виде ее, и подошел к ней. Взгляд ее оживился, когда она увидела его, и она слегка улыбнулась и стала вдруг прежней Мэйв. Ничего с ней нет особенного, просто похудела немного, а это дело поправимое. Глаза ее тоже казались спокойными.

Он взял ее руку в свою. Неужели она всегда была такая тонкая и хрупкая?

— Здравствуй, Мико, — заговорила она первой.

— Рад тебя видеть, — сказал Мико.

Какой-то короткий миг они смотрели друг на друга. В глубине ее глаз Мико увидел горе, которое жизнь потеснила теперь на задний план. Пустынные обители, куда уходишь один, но из которых ты рано или поздно должен возвратиться.

Мэйв, увидев большого Мико, представила себе, что такое же чувство должен испытывать при виде большого порта пароход, выбравшийся из бескрайной пустыни огромного моря. В глазах Мико, которые, не отрываясь, смотрели на нее, светилась глубокая доброта, тепло шло от ладони, державшей ее руку с такой осторожностью, точно это была яичная скорлупка. Она отметила его темный, никогда не сходящий загар, чуть побледневший на зимнем морском ветру. Увидела она и морщины, избороздившие лоб, и бесчисленные мелкие морщинки вокруг глаз, оттого что ему вечно приходилось смотреть на небо и солнце. Заметила шрам на щеке, белой лоснящейся полоской разделявший надвое родимое пятно, и отвела глаза — он будил воспоминания о том, другом море.

— Неужели я так уж изменилась, Мико? — спросила она.

— Да что ты! — сказал он. — Я б тебя из миллиона узнал, ей-богу. И ты отлично выглядишь… Малость отощала, правда, но ничего, вот поживешь здесь немного, так мы тебя, как рождественскую индюшку, откормим.

Она засмеялась.

Он нагнулся и взял ее чемодан.

— Пошли, что ли? — спросил он.