Ветер в черном (СИ)

Они спустились в низину, разрезанную блестящей лентой ручья, и отыскали иву, которая, казалось, была создана для того, чтобы под ней сидеть и вести безмятежную беседу. Хейзан поведал Рохелин вначале о младших чертях — бесятах, чей облик и особенности менялись в зависимости от местности. В каждой деревне свои черти, пошутил он, и это действительно было так — кто-то связывал младших чертей с лесом, кто-то — со временем года, кто-то считал их духами погибших детей, но все сходились во мнении, что они несут хлопоты, пакости и мелкие разрушения. Когда Хейзан заговорил о старших чертях, лицо его приобрело таинственность. Так меенцы называли ледяные громады на крайнем севере; они не считали их великанами, которые когда-нибудь проснутся, как жители Древнего Сканда, однако верили в то, что эти льды — живые, только живут и мыслят совсем иначе, нежели простые смертные.

— Немного похоже на Сущности, — сказала Рохелин.

Хейзан улыбнулся ее прозорливости, удивительной для не-мага.

— Есть теория, что старшие черти — неуклюжее мифологическое переложение Сущностей на законы зримой вселенной. Другое дело, что эти верования прорастают корнями сильно дальше первых магов. Но черт их знает, этих меенцев.

Несмотря на то, что в низине стояла прохлада, Хейзан совершенно измаялся длинным рассказом, поэтому подошел к ручью умыться.

— Они всегда были умным народом, — сказал он, зачерпнул в ладони ледяной воды и плеснул на лицо. Утираясь рукавом, продолжил: — Когда кэанцы пришли к ним со своей религией — сожгли послов-священников в бане, и не из-за собственных языческих верований, а из чистого презрения.

— Я об этом наслышана, — Рохелин села рядом и, стянув сапожки, окунула ступни в воду. — И о двуединцах, что защищали своего Посланника. Вплоть до войны. Короткой, но кровопролитной.

— Фанатики с обеих сторон едва ли могут послужить милосердию. — Хейзан задумчиво посмотрел на лоснящиеся камыши и отломил один из них. — Говорят, их можно есть.

— Только корни, — ответила Рохелин и кашлянула: — Почему они ненавидели гилантийцев?

Хейзан отшвырнул камыш в ручей и так же задумчиво пронаблюдал за тем, как он уплывает вдаль.

— Суть их культа заключалась в том, что магия — нечто священное, дарованное нам свыше, и к нему нельзя прикасаться. Гилантийцы же пропускают магию через сознание, а значит, оскверняют ее. Вдобавок, Гиланта — еще и абсолют эгоизма, ведь сознание — это ты и есть, жалкий человечишка. А они эгоизм не любили, хотя во всем его проявляли.

— Значит, внутренний огонь это саморазрушение? — спросила Рохелин. Хейзан оперся обеими руками на траву и выпрямил спину, щурясь на мягком осеннем солнце.

— Поэтому гилантийцами восхищаются дурные юнцы, но затем жизнь дает им по лбу, и они идут драить коровники.

— Зато проживут дольше.

Хейзан отмахнулся:

— И без Гиланты в сорок умрут.

Краем глаза взглянув на Рохелин, которая беззаботно, словно бы путники не направлялись в логово Обездоленных, болтала ногами в воде, он сосредоточил магию и легким движением ладони поджег желтую кувшинку-кубышку, приютившуюся в омуте. Огонек поплыл по воде вместе с листьями, источая блеклый дымок.

— Красиво, — тихо произнесла Рохелин.

Хейзан проглотил нахальную фразочку “Я знаю” и задул пламя по щелчку пальцев. Кувшинка закачалась на поверхности, невредимая.

— Когда-то в Древнем Сканде от кэанопоклонников откололась ветвь, прозванная гударлингами, — сказал он. — Они сохраняли веру в священство магии, однако практиковали Гиланту. От них осталось странное очень заблуждение, будто в темной магии, как они это называли, есть нечто творческое. Скорее, нечто исследовательское, с той лишь разницей, что ты ищешь скрытые знаки не на стенах могилы, а внутри самого себя.

— Они и сами странные были, — отозвалась Рохелин. Не страннее, чем простые гилантийцы, подумал Хейзан.

— Не спорю, — промолвил он вслух. — Но магия — не созидание, а изменение. Всегда. Можно, конечно, сказать, что создавать значит преломлять что-то, когда-либо виденное и слышанное, и даже будешь немножко прав, но… эти стрелы разнонаправлены. Эолас как-то раз объяснял мне. Используя магию, ты знаешь, что получишь, а созидая — никогда. И, с его слов, “от бездыханной суммы измененного творение отличает капля клея — или крови”.

Это несомненно было красивым — более красивым, чем его маленький фокус, — но Рохелин его таковым не назвала. Глаза его назвала — тогда, позавчера, когда они приходили в себя после шторма.

— Как расплавленное золото, — шепнула она.

Хейзан сказал, что это из-за заката, но Рохелин только лучезарно улыбнулась:

— Что за скромность?

Раздался плеск, вернувший его в реальность — Рохелин швырнула в воду прибрежный камешек. Тот проскочил над водой три раза и ушел на дно. Хейзан поднял другой камешек, примерился и бросил — раз, два, три… пять. Окинул Рохелин победным взором; девушка насмешливо склонила голову, признавая поражение.

До Ха’генона оставалось полтора дня пути темным лесом, и, когда они уже собирались сниматься с места, Хейзан позволил себе последнюю метафору:

— Это все равно что дорога.

— Что?