Ветер в ивах

Осторожно, как бы невзначай, Крот стал сворачивать разговор на близкую жатву, гружёные телеги, натужно влекомые упряжками лошадей, луга, уставленные стогами, и поля, освещаемые полной луной. Он говорил о наливающихся яблоках, спеющих орехах в орешнике, о заготовке варений, джемов, изготовлении плодовых вин. Так медленно, постепенно в своих рассказах добрался Крот до зимы, и тут, изображая мирные зимние вечера, поднялся до подлинного лиризма в описаниях.

И постепенно Крыс стал слушать внимательнее, утратил странный, отсутствующий вид. Его тоскующий взгляд исчез, он стал живей и активней. Тогда Крот умолк и деликатно подсунул ему карандаш и листок бумаги, положив их так, чтобы Крыс, не вставая, мог легко взять их.

– Давно уж ты стихов не писал, – сказал Крот. – Попробуй, может, получится что сегодня. Всё лучше, чем носиться с этими… мм… мыслями. Попробуй прикинуть несколько рифм, может, тебе тогда полегчает.

Усталым движением Крыс отстранил бумагу. Тогда Крот под каким-то предлогом вышел из комнаты, а когда заглянул, Крыс был сосредоточен и деловит. Он быстро писал, грыз в промежутках карандаш, и грыз, надо сказать, больше, чем писал. Но Крот был рад, что у его друга наступил период окончательного выздоровления.

10. Новые приключения мистера Жаба

Дупло было обращено к востоку, поэтому Жаб проснулся спозаранок: во-первых, к нему проникли солнечные лучи, и, во-вторых, у него страшно замёрзли ноги. Ему даже приснилось, будто он спит у себя дома в спальне с готическим окном холодной зимней ночью и в доме так холодно, что простыни и одеяла взбунтовались, заявили, что не желают мёрзнуть, и побежали вниз погреться на кухне у очага, а он, босиком по холодному кирпичному полу, бежит длинным коридором за ними и умоляет, упрашивает вернуться и образумиться.

Нет худа без добра. В тюрьме Жаб спал на тонкой соломенной подстилке, брошенной на каменный пол. Там он совсем отвык от мягких матрасов и тёплых стёганых одеял, иначе он, может быть, проснулся бы ещё раньше.

Он сел, открыл глаза, растёр замёрзшие ноги и огляделся в поисках знакомой каменной стены и зарешёченного оконца, но тут же с замиранием сердца вспомнил заговор, побег и погоню, и главное и лучшее из всего – он свободен!

Свободен! Одно это слово, одна лишь мысль стоили пятидесяти пуховых одеял. Кровь тёплой волной пробежала по его жилам: широкий мир ждёт его триумфального возвращения, готовый служить ему, развлекать, помогать и подыгрывать ему так, как было всегда, до тех пор, пока его не постигло несчастье. Он отряхнулся, отцепил налипшие листья и, завершив таким образом свой туалет, вылез под ласковое утреннее солнце – замёрзший, но бодрый, голодный, но уверенный в себе, зная, что все вчерашние страхи и неприятности рассеяны крепким сном и ярким весенним солнцем.

Весь мир принадлежал ему в то ясное утро. Росистый подлесок, через который он пробирался, был тих и безлюден, зелёные поля за деревьями расстилались перед ним, как перед единственным законным владельцем. Даже дорога, одиноко бежавшая вперёд, казалось, как заблудившийся щенок, ищет его компании. Но Жаб искал кого-нибудь, кого можно было бы расспросить, в какую сторону двигаться. Ему был нужен чёткий ответ. Хорошо с лёгким сердцем и туго набитым кошельком следовать по изгибам дороги просто куда глаза глядят, но лишь тогда, когда вас не заботит цель пути и никто не прочёсывает округу, чтобы схватить и бросить вас обратно в тюрьму.

Практичного Жаба очень даже заботила цель пути, он был готов лягнуть бессловесную дорогу за то, что она упорно молчит, когда у него каждая минута на счету.

Вскоре к дороге присоединился её младший брат. Неширокий канал как будто взял её за руку и засеменил рядом и так же, как и она, молчаливо и неприветливо косился в сторону незнакомца.

«Прах тебя побери, – подумал Жаб. – Впрочем, одно-то ясно: откуда-нибудь дорога идёт, куда-нибудь, следовательно, приходит – это-то уж наверняка». – И зашагал дальше вдоль берега.

Из-за поворота канала вышел конь. В глубокой задумчивости он плёлся понурив голову. Верёвки, отходившие от его хомута, при каждом шаге провисали и вновь натягивались, покрытые жемчужными каплями. Жаб остановился, пропустил коня вперёд и стал ждать, что ему посылает судьба.

С весёлым журчанием раздвигая воду, мимо него заскользила тупоносая баржа с буксирной бечевой, привязанной к ярко раскрашенному планширу. На палубе стояла рослая статная женщина в защищавшем от солнца капоре. Мощной рукой она держала румпель.

– Доброе утро, мэм, – обратилась она к Жабу, медленно проплывая мимо.