Ветер вересковых пустошей

Олаф, словно загнанный зверь, метался из угла в угол один в холодном зале. Увидев вошедшую Горлунг, он остановился, и долго смотрел на неё, словно увидел в её облике что-то, чего раньше не было. Будто был поражен самим её видом, её спокойствием, её дерзостью.

— Почему ты не сказала моему отцу правду? — зло спросил её Олаф.

— Какую правду? — спокойно уточнила Горлунг.

— Что ты не бросила Карна, что так получилось, что были восстания славян? Что ты должна была бежать из Гардара, чтобы спасти свою жизнь? Почему ты позволила отцу думать о себе плохо?

— Ему это безразлично, он уже сделал свой вывод. И уже думал обо мне плохо. Я же внучка Суль, — напомнила она.

— Почему ты позволила ему думать, что ты моя наложница? — Олаф задал главный вопрос, что терзал его.

— А почему ты позволил так думать своему отцу? — в ответ спросила Горлунг.

Олаф промолчал, он виновато отвернулся и внимательно разглядывал противоположную стену, будто видел её впервые. Он не мог сказать, что ему было стыдно перед отцом за свою неспособность покорить её, заставить подчиниться. Олаф был обязан солгать отцу, иначе он не мужчина, иначе он стал бы в глазах отца мягкосердечным увальнем.

«Значит, он решил, что я буду лишь его наложницей? — поняла Горлунг. — Ну, что же думай, как тебе угодно. Но норны всё сплетут иначе, наши судьбы связаны. Ты станешь конунгом, только рядом со мной» — подумала Горлунг.

— Выходит, это лишь вопрос времени, — покорно склонив голову, сказала Горлунг, перед тем как уйти.

А Олаф остался потрясенно стоять один в общем зале, раздумывая над тем, было ли в её словах обещание или приглашение. Нет, в её словах была покорность, и даже не ему, а богам. Значит, она смирилась, значит уже скоро, совсем скоро она станет его. Встав у очага, Олаф протянул руки к огню, и только тогда понял, что Горлунг ушла из зала без его разрешения.

Горлунг же до дрожи в коленях боялась той ночи, когда Олаф наконец-то призовет её на свое ложе. А эта ночь неумолимо приближалась.

* * *

Горлунг ходила по своим покоям кругами, ей казалось, что стоит только остановиться, и страх навалится железным кольцом, сомкнет свою черную лютую пасть над её головой.

Придет ли сегодня Олаф? Будет ли он её заставлять? От этих мыслей ладони Горлунг становились влажными, колени начинали трястись. Еще один Карн. Ну почему, почему всё именно так? Олаф опять ударит её, как всегда это делал Карн, но тот хоть не бил по лицу, а этот…

Маленький очаг весело пылал жаром, но ей не было тепло, по коже пробегал легкий морозец, озноб. Когда в последний раз она так боялась? Горлунг не помнила. Даже в брачную ночь с Карном в её душе не было ни капли страха, лишь тупая покорность княжичу, она тогда еще не ведала о том, что грядет. В голове Горлунг всплыл образ Карна, молодого, сильного мужчины, не лишенного привлекательности. Она вспомнила, как он своим каждым прикосновением старался причинить ей боль и страшно досадовал тому, что жена не плачет. Она не заплачет и теперь, чтобы Олаф с ней не делал.

Горлунг остановилась возле своего узкого ложа, обняв себя за плечи, печально, как печально все. И опять чужой нелюбимый мужчина, хозяин её тела и даже не в силу уз супружества, нет, просто потому, что она живет здесь, в его дворе, а он хочет её.

Такой и увидел её Олаф, отворив поздним вечером дверь в покой Горлунг. Она всё также стояла у очага, пытаясь согреть руки, которые слегка дрожали.

— Почему ты не пришла вечером в зал? — с порога громко спросил он.

— Ты был зол днем на меня. Я решила, что мне там не рады, — не повернув головы, ответила Горлунг.

— Зря. Тебе здесь рады. Всегда. В каждом покое этого двора.

Повисло долгое молчание.

— Горлунг, я устал от этого. Когда я увозил тебя из Торинграда, то поклялся Эврару Одином, Тором, Бальдром, что не трону тебя против твоей воли, — присев на край сундука, что стоял возле двери, сказал Олаф.

— Правда? — удивленно вскинув бровь, спросила она. Надо же, предатель Эврар позаботился о ней. Какое благородство!

— Да. Я хочу знать, станешь ли ты моей по своей воле? — он устало потер лоб ладонью.

— Разве мой ответ что-либо изменит? — горько спросила Горлунг, в душе надеясь на его благородство.

— Нет, не изменит, — покачав головой, ответил он.

— Зачем ты спрашиваешь тогда? — упавшим голосом спросила она.

— Я ухожу в набег, Горлунг, скоро, тебе не дадут здесь жить без меня, ты сама отгородилась ото всех. Это лишь твоя вина. Но если я оставлю тебя своей женщиной, они побоятся, и не тронут тебя, не прогонят.

Олаф промолчал и подал Горлунг руку, на которую она долго смотрела перед тем, как принять её. Но всё же положила свою холодную ладонь в его руку, рано или поздно придется всё равно.