Ветер вересковых пустошей

— Я помню, — хрипло сказала Горлунг и её рука безвольно опустилась.

Спустя несколько мгновений Олаф, всё еще прижимая её к ложу, нехотя молвил:

— Ты не хотела. Мне жаль.

Горлунг посмотрела на него долгим взглядом и одернула подол, встала и отошла к окну.

Олафу действительно было не по себе, он привык к тому, что Гуннхильд с радостью принимает его ласки всегда, а Горлунг просто еще не привыкла. Внезапно Олаф вспомнил, как давешня Горлунг тряслась от страха в его покое и потом сама даже испугалась тому, как её тело отозвалось на его прикосновения.

— Э…, потом всё будет иначе, тебе всегда будет нравиться это, ну, так же, как ночью…

Видимо, его слова Горлунг не убедили, она всё также молчала.

— Я привезу тебе перстень под тот рубин. Красный тебе к лицу, — немного подумав, сказал Олаф, старясь загладить свою вину.

Горлунг всё также глядя в окно, покачала головой:

— Не нужен мне перстень.

— Что тогда тебе привезти: ткани или может раба в услужение? — спросил Олаф.

— Нет, не надо мне ничего везти.

Олаф вздохнул, что это за женщина, которой ничего не надо. Ему смертельно надоели её обиды, молчаливость, гордость, заносчивость, поэтому он устало бросил:

— Я же сказал — мне жаль. Что ты еще хочешь от меня услышать? Не я же виноват в том, что твоя кровь холодная.

— Я поняла, — склонив голову, ответила Горлунг.

— Что всё опять по-старому будет? — взорвался он.

— Нет, Олаф, как прежде уже не будет. Никогда, — жестко сказала Горлунг, но затем тон её немного смягчился, и она добавила, — Ты помнишь, что я — княгиня Торинграда?

— Помню, — нехотя сказал Олаф.

— Я прошлой ночью изменила своему мужу, хотя не только давешня, но и нынче, — сказала Горлунг, глядя в глаза Олафу.

— Но Карн не стоит таких переживаний, — буркнул Олаф.

— Стоит не стоит, не о том речь. Я предала его.

— Ты хочешь, чтобы я и за это извинился? — гневно спросил Олаф, — я не тащил тебя к себе в опочивальню, сама пошла.

— Помнится мне, ты сказал, что у меня нет выбора, — ехидно напомнила ему Горлунг.

Олаф молчал, недовольно глядя на неё, что она хочет от него услышать?

— Олаф, я — княгиня Торинграда, но боги решили, что не быть мне женой правителя, не властвовать в своем дворе, — Горлунг помолчала и добавила, — мне плохо здесь, тоскливо. Разреши мне навести порядок в твоем дворе. Негоже такому воину, как ты, жить в таком беспорядке.

Олаф удивленно моргнул, всё его недовольство в миг улетучилось, он удивленно спросил:

— Ты хочешь навести порядок в моем дворе?

— Да, — просто ответила Горлунг, — твоя жена плохо ведет хозяйство, она негодная хозяйка. Разреши мне помочь ей. Мне с тоской внутри себя справиться надобно, да и ты уезжаешь надолго, а без тебя мне тут совсем худо будет. Занятие мне нужно.

— Пока я буду в походе, я оставляю хозяйкой Гуннхильд, вы же не сможете с ней вести хозяйство вместе, — пробормотал Олаф.

— Отчего же, — возразила Горлунг, — пусть Гуннхильд остается хозяйкой — просто скажи своим людям, чтобы помогали мне навести здесь порядок. Мы с ней даже видеться не будем. Когда ты приедешь, ты не узнаешь свой двор, ты будешь доволен, Утгард будет равен Торинграду.

— Но, я не знаю…

— Прошу тебя, Олаф, — с нажимом сказала Горлунг и, словно испугавшись своего напора, нервно улыбнулась, подошла к нему, обняла за плечи, — прошу…

Олаф посмотрел в её глаза, молящие и сегодня совсем не злые, и неуверенно качнул головой.

— Спасибо, — ответила Горлунг, прижавшись головой к его плечу, и, подумав, добавила с улыбкой, — а насчет перстня я погорячилась, вези. Я буду рада любому твоему дару.

Спустя несколько дней Олаф и его хирдманны отправились в набег, а в Утгарде осталось две хозяйки: одна — законная, но безвластная, другая — чужая и с правами, данными хозяином.

* * *

Грозовик [104] 863 год н. э., Норэйг, Утгард

Летний зной накрыл Норэйг душной, жаркой волной. И лишь на побережьях, где гулял легкий ветерок, налетающих с синих, соленых волн Эгирового царства, было немного прохладнее.

Этот морской ветерок колыхал лилово-сиреневое море цветущего вереска, что рос вокруг Утгарда. Поэтому в душном воздухе, что стоял во дворе Олафа, явственно различался пряный запах, доносившийся с вересковых пустошей, где было полным-полно тружениц — пчел, делающих свои запасы.

Но Гуннхильд не видела всей прелести цветов Норэйг, она яростно наступала на них ногой, прокладывая себе путь. Но куда ей идти, Гуннхильд не знала, она блуждала кругами по вересковой пустоши, росшей за воротами Утгарда. Гуннхильд более нигде не чувствовала себя дома, она больше не была хозяйкой Утгарда. Все, что осталось от былой власти — это лишь вершение суда, но люда в Утгарде было так мало, что последний суд вершил еще Олаф перед своим отъездом.

Гуннхильд сама себе казалась никчемной и никому не нужной, лишь маленький Рагнар воспринимал её слова всерьез и не перечил ей. Рагнар, эх, как мог Олаф так поступить с ней, с матерью его сына, его наследника? Этот вопрос не давал Гуннхильд покоя.