Ветер западный

— А то я не знаю. От ручья все далековато.

Долгий путь, склизкий путь — под дождем ручей дыбится и разливается, и обитателям единственных двух домов на противоположном берегу иначе как вброд на другую сторону не перебраться. Танли ухитряется одолеть ручей, несмотря на больную ногу, но Мэри Грант, бывает, не показывается на люди неделями кряду. “Занята с Танли”, — шутят деревенские, подмигивая, но, вообразив его пухлые губы на ее выпирающих ребрах, многие потом жалеют о сказанном.

— Пожалуй, — зашевелился Танли, — мне пора. Дел на сегодня полно, Рив, в ином случае я бы с удовольствием продолжил нашу беседу о том, когда, где и как помирала собака.

У него полно дел, и это он говорит священнику в последний день перед постом. Самомнение Танли безмерно, в этом ему равных нет. Мне тоже было чем заняться, и первым делом разобраться с его собственными “когда, где и как”. Отпущение грехов — не чепуховина, которую вершат наспех и наобум. Нет, это требует не меньшей сосредоточенности и меткости, чем охота на птиц, летающих в небе, так меня учили. Наказание для Танли зависело от того, что преобладало в его намерениях: убил ли он собаку затем, чтобы избавить от мучений себя главным образом и лишь попутно бедствующее животное, либо наоборот; далее, хотел ли он и в какой степени навредить либо проучить Мэри Грант, а если так, то сколь долго это намерение вызревало, сколь продуманным и злобным оно было, и почему он прибег именно к этой отраве — из нежелания причинять собаке лишние страдания или ради пущего драматического эффекта. Что, как долго, зачем. Я изготовился задать ему эти вопросы, как изготавливается лучник, пускающий стрелу. Но Танли уже поднялся на ноги, тяжело отдуваясь, и приоткрыл занавесь. Прощения дожидаться он не стал, и далеко не впервые я подумал, что он пользуется мной как нужником — заходит, вываливает из себя все, что есть в нем смердящего, и уходит.

— Повинитесь перед Мэри Грант, — сказал я. — Нарубите ей дров столько, чтобы хватило до конца года. Похороните собаку и трижды прочтите Ave Maria, стоя на том месте, где псина испустила дух.

* * *

Говорил я это самому себе. Танли уже и след простыл.

На каменной стене, прямо перед моими глазами, имелся скол величиной с большой палец, и с какой стороны ни глянь, походил он на стоячий мужской орган. Однажды я попытался придать ему форму верблюжьего горба с намеком на воздержанность этого трудяги, но живого верблюда мне видеть не приходилось, а рисовал я не лучше маленького ребенка, и мои царапки ничего не изменили.

Мой долг — пойти и посмотреть, что там с собакой. Удостовериться по крайней мере, что ее забрали и схоронили, а не оставили на поживу коршунам и чеглокам. Я попинал окоченевшими ногами стену, возвращая им подвижность, но тут в нефе зашумели, заволновались, а затем шаги — дробные, суетливые, — и шаги эти приближались ко мне.

— Рив.

Я сел на табурет. “Господи, — мысленно воззвал я. — Ты сотворил этого человека, помоги же мне справиться с ним”.

* * *

И вот он уже тычется в решетку, наш громогласный шептун из чужих краев, наш путешествующий страж, у которого на все один ответ — “нет”, наш залетный начетчик. Наш мелкий окружной благочинный при исполнении обязанностей шерифа, рыщущий по Оукэму. Неторопливо я снял капюшон и раздвинул перегородку.

— На два слова, Рив, — с улыбкой произнес он и слегка поклонился приличия ради. — Надеюсь, я не помешал.

— Что вы, что вы, — ответил я, глядя на удлиняющуюся очередь. — Мне совершенно нечего делать.

Порыв бежать к нему, поговорить с ним, рассеялся как дым, стоило ему явиться сюда. Теперь я желал обратного: поскорее отделаться от него и увидеть, как оба зада — благочинного и его кобылы — исчезают вдали за Новым крестом. Он засеменил по проходу через неф к северным вратам церкви. Люди в очереди смотрели мимо меня, а я мимо них — в надежде, что они понимают, кому я служу — не ему, лицемерному проныре, сующему свой нос куда не просят, но им, нашему приходу, к которому я и сам принадлежу. Мы вышли из церкви, ветер хлестал с враждебностью уходящей зимы, тешился напоследок. Со стороны Нового креста доносилась музыка, и я увидел завитки дыма неподалеку от дома нашего сурового деревенского старшины, Роберта Гая, — густые завитки, игривые, с запахом бараньего жира и бекона.

Благочинный опережал меня на несколько шагов, перейдя… как это назвать? На рысцу? Никогда не видел, чтобы взрослый мужчина шагал, подгибая колени. У него какой-то телесный недуг, судорогами мается? Иначе я мог объяснить его походку только тем, что, собираясь сказать мне нечто возмутительное, он дурачился, притворяясь, будто исход предстоящего разговора не вызывает у него ни малейшей тревоги. Я не старался догнать его, на самом деле нарочно еле ноги волок, и в итоге ему пришлось меня поджидать.

— Я хотел приватности, — сказал он.

— Здесь только церковные стены могут нас подслушать.

Словно для того, чтобы убедиться в этом, он задрал голову, осматривая недавно выкрашенные нежно-желтые стены, но, судя по его нахмуренному лбу, не убедился.