Ветер западный

— Последние дни выдались очень непростыми для вашего прихода, Джон, — начал он заговорщицким шепотом.

Джон! Только что я был Ривом — люди всегда переходят на дружеский тон, когда чего-то хотят от тебя и не уверены, что получат. Его сморщенное личико оживилось в предвкушении сплетен.

— Что сегодня говорили на исповеди?

— Ерунду всякую.

— Я заметил одного парня со скотного двора, — продолжил благочинный. — С чем он приходил?

— Сказал, что влюбился.

— Да ну? И кто эта счастливица?

— Вряд ли это имеет значение.

— Любовь всегда имеет значение, особенно когда у нас на руках загадочная смерть. Любовь всегда… — он сделал паузу, — соучастница.

Я сморкнулся. Иногда мне казалось, что если я сделаю что-нибудь внезапное — зашумлю или шевельнусь ни с того ни с сего, — сон развеется и благочинный исчезнет.

— Анни, собственно говоря. Моя сестра. Парня зовут Ральф Дрейк. Пустое мимолетное увлечение.

Он издал короткое уфф. И что бы это значило? Я бы предпочел не говорить ему ничего и ни о ком, ни слова о том, что происходит на исповедях, но, увы, ранее, когда я еще доверял ему и ждал от него помощи, мы условились, что будем полностью откровенны друг с другом.

К моей великой досаде, спешить благочинному было явно некуда, он рта не раскрывал и только смотрел на меня одновременно требовательно и просительно. Потом взял меня за запястье:

— Не могу не предупредить. Имейте в виду, если те, кому есть что скрывать, все же придут на исповедь, они наплетут с три короба и ни звука не проронят о самом важном. Вот почему вам следует быть проницательным, хитроумным, чтобы услышать то, что они не сочли нужным сказать. — Он склонил набок свою аккуратную кукольную головку, и воздух, звенящий, чистый, будто отпрянул от него. — Кстати… Оливер Тауншенд приходил на исповедь?

Он не отпускал мое запястье; точно так же сегодняшним утром я держал в руке кизиловую веточку, не зная, что с ней делать, но пытаясь придать ей некий тайный смысл.

— Нет, — ответил я, — Тауншенда я не видел.

— Итак, — продолжил он, — вскрылось ли что-нибудь новое… из разряда смертоубийственного?

Высвободив запястье, я зашагал дальше.

— Роберт Танли убил собаку.

— Ох, — благочинный всплеснул руками, — он что, сел на нее? — Редкая вспышка юмора у нашего начальника.

— Отравил.

Упоминание отравы взбодрило благочинного — легкий сбой в походке, если присмотреться повнимательнее, выдал его: в душе он уже праздновал победу.

— Отравил чем?

— Монашьим куколем.

— Монаший куколь? Ясно. Монаший куколь… ну-ну. Однако я должен спросить, где он его взял? — Ликование слышалось в его голосе, словно, копаясь в земле, он неожиданно для себя нарыл золотую монету. — Монаший куколь вырастает к концу лета, а сейчас середина февраля.

— Он цветет в конце лета, но его корни живы весь год.

Тогда он спросил, насупившись, будто строгий учитель:

— Откуда он знал, где его искать?

— Монаший куколь растет за ручьем, там, где живут Танли и Мэри Грант, куколь любит сырость и тень, он жмется к скалам или прячется в зарослях кустарника. Любой в нашей деревне скажет вам, где его искать, мы потеряли столько овец, прежде чем прекратили пасти их на тамошних полях.

Благочинный меня раздражал, и я не пытался это скрыть. Что он знал о нашей деревне? Вопросы он задавал сплошь не о том. Ни для кого не было загадкой, как убить собаку монашьим куколем в любое время года; ошметок корня размером с детский ноготок отправил бы на тот свет даже взрослого мужчину, надо лишь тоненько нарезать корешок и бросить, словно зерно в землю, в мешанину из лежалых потрохов, которой обедает собака. Расспросы благочинного отдавали грязным любопытством сплетника, он даже не поинтересовался, чья была собака и почему ее предали смерти. Услыхал лишь слово “отрава”, и змей, что дремал в нем, поднял голову.

— Итак, мы знаем, что Танли разгуливал с ядом приблизительно в то же время, когда погиб Томас Ньюман, — долбил он мне в спину, и моя спина ответила:

— Мы все могли бы раздобыть отраву когда угодно, ядовитых растений кругом не счесть.

Монаший куколь, белена, белладонна, чемерица, не говоря уж о грибах, чьи бородавчатые шляпки и жемчужный сок насылают на тебя сперва бред, а потом и смерть. Любой мужчина, женщина или ребенок, что сызмальства трудились на земле, вечно забивавшейся им под ногти, знали немало способов, как убить или быть убитым этими вероломными травами, произраставшими вокруг нас, — такова была наша повседневность, и спасало нас только природное чутье, которого благочинный был напрочь лишен.

Смекнув, что тема исчерпана, он проворчал недовольно:

— Я надеялся, что вы расскажете об убийстве человека, а не собаки. — И замолчал надолго.

Положим, у благочинного имелись резоны подозревать Танли, ведь именно Танли первым сообщил, что видел человека в реке субботним утром, к тому же он где-то пропадал всю пятничную ночь, и никто понятия не имел, где и чем он занимался. Но в убийцы Танли не годился, забавно, что даже благочинный это понял. К человеку столь откровенному и прямому подозрения не липли. Либо человека столь запальчивого не всякий рискнет обвинить.