Ветер западный

Те, кто ждал своей очереди в нефе, виделись серыми, мутными — обвисшая пятнистая шерсть, изредка блеск зрачка, топтанье на месте. Мужчины, неотличимые друг от друга, женщины на одно лицо. Они постукивали четками, шептались, пересмеивались. Пришли они с гулянья, и от них разило пивом. Двое были в личинах из толченых листьев, земли, веток, травы — всего, что подвернулось под руку, и с добавлением овечьего, козьего либо гусиного жира эта смесь превращалась в густую кашицу, из которой лепили личины — часто неумело, грубо, так что не всегда догадаешься, кто перед тобой, но всегда животных, подлинных или выдуманных. Эти две личины были сляпаны кое-как — собачья голова, а вторая не пойми что. Птица? Но у нее вроде не клюв, а рог, и я не мог припомнить животное с таким рогом.

Я устал, но беспокойство не отпускало меня; лютня Ньюмана опять пробралась в церковь, прячась среди теней. Или она и не исчезала? В очереди ее никто не слышал, это было видно по ним, просто стояли и смотрели, как я обхожу церковь, зажигая свечи. Лютня преследовала меня, и где бы я ни находился, звучала она громко — нежное, однако не робкое пощипывание струн, от которого пламя каждой вновь зажженной свечи, оттрепетав, раскрывалось в ровный лепесток.

Пение, музыка, танцы на церковном дворе. Вся деревня собралась вокруг нас, напирала. Отблески их факелов настырно лезли в наши окна, когда они приплясывали под стенами — парни из сараев в полном составе, дети, усталые матери, пряхи и пахари, косари и пастухи, доильщицы и сырные девушки, мясник, плотник, кузнец, пекарь — этих у нас было только по одному, — жена Льюиса в грузной тягости, Танли вроде бы, Джанет Грант даже, Хэрри и Кэт Картер. Взявшись за руки, они ходили цепочкой вокруг церкви, повторяя один и тот же распев, каждый раз все громче и громче.

Урод иль пригожий, делай, что должен.
Чупасос, воу.
Прясть иль править лемех, всему свое время.
Чупасос, воу.
Стар иль млад, потрудись, когда велят.
Чупасос, воу.

Вскоре, сцепив руки, они взяли церковь в кольцо, как обычно в Прощеный вторник накануне удара в колокол, что подаст сигнал гасить огни, и тогда их пригласят в церковь, прикажут факелы потушить, а зубы стиснуть и не размыкать все сорок дней поста. Личины, одежда, которой они поменялись друг с другом, это их возбуждало. Последние исповеди я выслушивал со свечой у моих ног, и ее слабое горение лишь усиливало черноту тьмы. Выпивка развязала им языки, без стеснения они сдавали мне свои грехи, часто не один, а кое-кто и с полдюжины. Небо потемнело до сине-серого, затем до угольного цвета, шум во дворе то нарастал, то спадал, словно о церковные стены разбивались волны бушующего моря.

“Отче, я извел все факелы (мне было боязно в темноте), я пьян, я украл кролика из садка Тауншенда, из озорства ущипнул Джоан Моррис за зад, когда мы танцевали жасмин… тьфу, Жасмин это Джоан, а плясали мы морриса… я потешался над Исусом в шали на Новом кресте, мы называли его младенчиком, малюткой Исусиком и поили молоком, я пьян, как лев, пьян, как мартышка, надрался, как свинья, я убил Томаса Ньюмана, отче, я убил Томаса Ньюмана”.

— Вот этими руками, — добавил он.

Я молчал.

— Вы меня не слышите?

Затхлое надсадное дыхание, его пальцы на решетке, похожие на пальцы жены Льюиса, что приходила утром.

— Ты никого не убивал.

— Я убил Ньюмана.

— Ты этого не делал.

— Мне нужно ваше прощение, — теребил он пальцами колкое плетение решетки, — простите меня. Простите.

— Хэрри Картер, — сказал я, — я прощу тебе все, что бы ты ни сделал, но только не то, чего ты не делал. Скажи-ка лучше, из-за чего ты так изводишься, что ты натворил?

Но я уже спрашивал его об этом, вот и теперь он не желал больше ничего рассказывать, только бубнил: “Я убил Ньюмана руками своими”. Он решил, что я его не слушаю. Прижался теменем к решетке, надавил на нее, словно это он был агнцем на заклание, и впервые я испытал не жалость, не тревогу, но страх. И не понимал, боюсь ли я его или за него.

Подняв свечу с пола, я поднес ее к решетке. Порез у его правого уха выглядел хуже, чем сегодняшним утром, глубже и багровее, и из него сочилась какая-то желто-зеленая гадость. Не было ли его лжепризнание просто бредом? Боль при таких ранах способна довести человека до бредовых мыслей и диких выходок, эта боль как огонь жжет и крушит человека. Хорошо бы жена окатила его чистой холодной водой.

— Ступай домой и попроси жену помыть тебе голову, — велел я.

— Если не простите меня, я попаду в ад, — произнес он медленно, четко; пение снаружи слегка заглушало его голос. “Чупасос, воу”. Припев ритмичный, как барабанная дробь, и начисто лишенный смысла. — Как пить дать, попаду.

— Я прощаю тебе смятение и отчаяние, за это ты прощен. Ступай домой, пусть Кэт промоет твою рану.