Ветер западный

Когда она задремала, я придвинул поближе стул и суму. Действовал я бесшумно и стремительно. Соорудил нечто вроде алтаря — святая вода, коробочка с облаткой, елей. Поставил две свечи. Она не должна была понять, что я даю ей облатку и благословляю крестом из освященного елея, как я обычно поступаю с умирающими, — пойми она, решила бы, что я поставил крест на ее жизни и жду не дождусь, когда она уберется. Мягко и торопливо я расспрашивал ее: покаялась ли ты в своих грехах? Искренни ли твои сожаления? Простила ли ты тех, кто навредил тебе? Веруешь ли ты беззаветно в Христа? Предпочтешь ли ты небеса всему прочему в этой жизни? Она кивала, и этого было достаточно. Я окунул облатку в воду и сунул ей в рот, Сара лениво сосала облатку, бормоча присказку, известную всей деревне: Господи, заступник мой и опора, огради меня сегодня от греха и позора. Я крепко прижал ладонь к ее макушке и убрал подальше святую воду. Во рту у нее кувыркались слова, даже когда все прочие части тела одолевал сон.

Когда губы чернеют: momento[25].

Когда глаза мутнеют: confessio[26].

Когда ноги деревенеют: contricio[27].

Когда воздуха не хватает: nosce te ipsum[28].

Наконец и рот ее угомонился после того, как я прочел “Господа Всемогущего” нарочито низким монотонным голосом, чтобы усыпить ее, и тогда, окунув палец в освященный елей, я расслабил руку, лежавшую на ее макушке, и на лбу начертал крест. Отец Небесный, врачеватель наших душ и тел, исцели рабу Твою, Сару Спенсер, от всякого телесного и душевного недуга.

Я медленно поднялся, собрал свои вещи. Вынес совок и веник во двор, отмыл их тщательно и приткнул у двери. Ночь просачивалась сквозь дождь. Отряхнув грязь, налипшую на полы моей рясы, я, хлюпая, зашагал домой.

Прощание с плотью

Самое время прояснить кое-что.

Родился я в доме, стоявшем в конце деревенской улицы, у самого края леса, и ни в том ни в другом обстоятельстве нет ничего особенного. Но пришел я в этот мир летом, выдавшимся бесконечно сухим и жарким, — “желтое лето”, говорили о нем, потому что и небо, и земля пожелтели: небо в непрестанной яркой дымке, исходившей от солнца, которое казалось больше и ближе, чем обычно, и выглядело угрожающим, и земля, рассыпавшаяся в пыль и мертвая, как солома; из травы выжгло зелень, из посевов — урожай, и все водные пути, кроме моря, обмелели, обессилели, вода в них еле журчала.

Однажды в августе, ближе к вечеру, люди в моей деревне (впрочем, я еще не родился, и деревня, строго говоря, пока не была моей) обнаружили темное пятно на небе, походившее на солнечное затмение, но не такое, каким ему положено быть, не постепенное и аккуратное поедание светила, но внезапное и расплывчатое; вскоре органы чувств подтвердили, что это не затмение, а дым. Пожары — перебежчики, как известно, и бегают они быстро и почти бесшумно. К тому времени, когда навстречу пожару вынесли ведра с водой, было уже слишком поздно поливать огонь из ведер. Лопаты вонзились в землю в попытке выкопать канаву — преграду пламени. И для этого было слишком поздно, рытье канавы отняло бы немало времени, учитывая, что солнце успело обжечь землю до состояния кирпича, а ветер гнал пожар прямиком на деревню. Одни говорили, что до деревни пожару осталось ходу часа два, другие утверждали, что один час, третьи доказывали, что нужно просто уносить ноги.

Среди всего этого рождался я. Пребывал я в гремучем темном туннеле, не чаявшем избавиться от меня, я же упорно за него цеплялся. Роды у матери начались с восходом солнца, и она то выла, то впадала в бесчувствие. Поскольку от нашего дома на краю деревни до леса было два шага, нам грозила опасность, но мою мать нельзя было трогать с места. Когда ее приподнимали, она вопила пронзительно, как свинья, с которой сдирают кожу, и приходилось класть ее обратно, и теперь, думая об этом, я чувствую себя виноватым за то, что причинил ей столько кошмарной боли, — верно, не родиться я не мог, но разве не мог я управиться с этим побыстрее и поучтивее?