Ветер западный

Картер чуть склонил голову набок, настороженно, и я услыхал свой голос, зависший в воздухе, убедительный голос, исполненный сознания собственной правоты. Картер будто принюхивался к нему. Я подумал: когда он опять заговорит, он уже не назовет меня Джоном, или Ривом, или Джоном Ривом, он назовет меня “отче” — по нему было видно, сколь ему необходимо кому-нибудь поверить. Лицо человека, что взбирается на скалу и ногой тычет воздух в надежде найти уступ.

— Отче… вы точно знаете? — спросил он.

— Иначе я не стал бы об этом говорить.

Лопата вывалилась из его рук, и рядом с ней приземлился дрозд, непрестанно вертевший головой в поисках червей. Опустив руки, разжав кулаки, Хэрри смотрел на дом.

— Может быть, она поправится, — попробовал я привнести жизнерадостности. — По-настоящему неизлечимым не хватает сил, чтобы распорядиться своей смертью. К тому же она молода. Недавно она прочла литанию Пресвятой Деве без единой запинки.

Ладони Картера вновь потянулись к лопате, и дрозд улетел — вряд ли Картер заметил его. Выдернув лопату из земли, он изготовился копать.

— Это подождет, — сказал я, и он обернулся ко мне. — Ступай домой.

Картер кивнул, бросил лопату. Он и не думал упрямиться: парень выдохся.

* * *

Отче, по моей вине сегодня утром повозка перевернулась; отче, я употребил имя Пресвятой Девы всуе; я только что переспал с женщиной, не моей женой, и не в первый раз; я говорил с набитым ртом; я проспал; я не удержал дружбана Фина Бракли над канавой с говном, и он туда упал; я швырнул камнем в птицу; мне стыдно, оттого что вы видели, как я блюю в кустах; я нашел яйцо с двумя желтками и съел его, ни с кем не поделился; я потерял мой талисман — гнутую монетку; у меня было муторно на душе; сегодня я переспала с мужчиной, не моим мужем, такое и раньше бывало много раз; я придавил камнем паука, он походил на дьявола, могло ли это привести к смерти Томаса Ньюмана?; нас было тринадцать, когда мы сели за стол, и не могло ли это стать причиной смерти Томаса Ньюмана?; благочинный говорит, что Господь признает всех нас виновными в смерти Томаса Ньюмана, если кто-то один не покается. Это не мог быть я, отче? Не из-за меня он умер?

* * *

Разожгли очаги, и Оукэм уселся ужинать. Воздух состоял на одну треть из воды, на другую треть — из вредных духов и на треть из дыма, и от этого дыма исходил аромат курятины и свинины. Сегодня рагу было настоящим, хотя и пришлось попотеть, готовя мясо, заваривая мучное сусло, а дождь все лил, и ветра не было совсем. Легкие будто в корыте вымочили. И после ужина — в котором я себе отказал — все двинулись к мельничной запруде, как было заведено у нас в Прощеное воскресенье, и столкнули на воду легкую весельную лодку, привязанную к колышку на берегу.

Среди оукэмских мужчин выбирали по росту и размерам: Джон Хадлоу был на полголовы ниже, чем надо; Оливер Тауншенд немного повыше, но больно уж упитанный; Моррис “Малявка” Холл маловат по всем статьям, с ним и возиться не стоило; по тем же статьям Роберт “Бочка” Танли чересчур велик, его тоже долой; Джон Фиск очень уж сутулый, и не знаешь, как его измерить; Дэвид Хиксон подходил по росту, но чрезмерная костлявость портила все дело, а что до Адама Льюиса, он был настолько пьян, что ему и на твердой земле на ногах не устоять, не говоря уж о шаткой лодке. Роберт Гай казался наиболее годным для испытания, он был чуть толще меня во всех частях тела, но когда мы с ним сели спина к спине, выяснилось, что он также чуть ниже. С общего согласия Гая дали мне в пару и решили, что лучше и придумать нельзя: будучи нашим деревенским старшиной, Гай, конечно же, ровня мне, священнику. Он и по весу должен быть мне равен, и кому, как не ему, нашему счетоводу, знать, как уравнять все что угодно.

Его выбрали под одобрительные возгласы, негромкие возгласы, ведь никто не забыл, что последние двенадцать лет эту роль исполнял человек, наиболее равный мне во всех отношениях, — Ньюман. Однако, дабы не портить праздник, люди старательно делали вид, будто Ньюман не умер, лишь уехал на денек по своим надобностям, и мы приступили к церемонии. Лодку развернули бортом к берегу, за нос ее крепко держал Танли, за корму — Хадлоу. Роберт Гай снял башмаки и ступил в лодку. Разувшись, я влез в лодку следом за ним, и мы оба стояли нетвердо на середине днища, еще немного — и мы бы обнялись, устойчивости ради.

— Займите свои места, — прорычал Танли, и мы оба с опаской разошлись по разным концам лодки. Роберта Гая шатнуло, он схватился за борт, и лодка едва не перевернулась.

— Голубчик сраный, ты что, ослеп или одурел? — поинтересовался Танли. — Ты на мельничной запруде, не в Атлантике же.

Гай сердито глянул на него и выпрямился. Я управился ловчее, наверное, потому, что делал это каждый год, у меня было достаточно времени, чтобы наловчиться держаться прямо и, позорно шаркая ногами, доковылять до кормы.