Ветеран Армагеддона

В столице резонно полагали, что активность атамана Лукаша пошла на убыль и численность его воинства сильно сократилась. А коли так, то угрозы он для города уже не представлял и, следовательно, заняться им можно было позже — после наведения основного порядка.

Пополнение библиотеки шло неспешно — вначале Скрябин собрал книги, найденные в школьной и районной библиотеках, потом прошелся с реквизиционными целями по дворам и, наконец, начал с повстанцами выезжать в засады и налеты. Нельзя сказать, что эти мероприятия давали что-нибудь ценное, в основном пополнение библиотеки шло за счет старых макулатурных изданий, детективов и фантастики. Листая фантастические романы, Скрябин вспоминал беседы с Каршоном. В массе своей книги были написаны столь безыскусно, что хотелось попробовать написать нечто подобное и самому.

— Не боись, — сказал атаман. — Придет время, все типографии будут у твоих ног. А пока пиши историю нашей славной повстанческой армии. Про всех пиши.

Ойкуменов работал у Поладьева.

На все вопросы он отвечал загадочным молчанием, но этим только разжигал любопытство товарища. Но, видимо, тайна распирала и его. Мало-помалу он начал делать прозрачные намеки, а однажды, после доброй выпивки, и вовсе признался во всем. Оказалось, что учитель Егланской средней школы Поладьев, преподававший детям химию, попутно решал важнейшую стратегическую задачу — изготовлял химическое оружие из фосфорно-органических удобрений, когда-то в изобилии завезенных в Егланский район. Пока все находилось в стадии опытов, но полученные результаты обнадеживали.

Если ты не молчун и не страдаешь ксенофобией, рано или поздно ты и на новом месте обзаведешься друзьями и знакомыми. Случилось такое и со Скрябиным. В Еглани Александр Александрович свел близкое знакомство с бывшим редактором уже несуществующей районной газеты местным интеллигентом Исаем Исаевичем Боров-Боровским и попом Егланской церкви отцом Михаилом, который помимо богослужений пописывал в свободное время недурственные стишки.

Стихи отца Михаила были странными, в них жил Менестрель и Белка со Стрелкой и дымились сигареты «Лайка». И еще в них жили плывущие по Волге арбузы, пес, копающий недолговечную и обещающую стать могилой нору в овраге, где менты проводили учебные стрельбы, пираты, обожравшиеся коричневых зерен какао, уродливая и одновременно прекрасная Незнакомка, которую все вокруг называли Родиной, и еще в этих стихах пульсировал голубой ручеек, от которого зависела жизнь на земле.

О себе отец Михаил рассказывал неохотно, по редким обмолвкам получалось, что когда-то он учился в Литературном институте, а потом был дворником в сто двадцать третьем квартале тогда еще многоэтажного довоенного Царицына, а потом ушел контрактником воевать с ненцами за полуостров Ямал, а вернувшись, пошел в мэры города Дубовка, но пробыл на посту недолго — ушел к Богу. Вернее, однажды ночью Бог сам пришел к нему, сел на кровать, разбудил отца Михаила, тогда еще бывшего Михаилом Васильевичем Смотровым, и строго заметил, что все это шелуха и метания духа, не надо рваться к власти, а тем более к творчеству — обо всем этом и печальных последствиях написано в книге Библия. Михаил Васильевич проснулся, посмотрел за окно и позвонил референту, чтобы тот нашел и привез ему Библию. Открыв тяжелый черный том, он торопливо полистал его, наткнулся на фразу про суету сует, поднял глаза на дремлющего в клетке попугая и понял, что все действительно уже написано, остались лишь частности, о которых следует говорить рядом с колыбелью или у гроба покойного. И Михаил Васильевич Смотров больше не вышел на работу, а ушел к Богу и стал отцом Михаилом, получив захудалый Егланский приход, где на церкви не было даже купола.

Отец Михаил никогда и ни с кем не спорил, только поглаживал черный переплет книги, изменившей его жизнь, но за него это прекрасно делал Боров-Боровский, для которого спор был естественным состоянием души. Нажившись в редакторах районной газеты, где даже пукнуть в своем кабинете было нельзя без одобрения районных властей, Боров-Боровский отводил душу в кухонных спорах. Ну, это неудивительно, таким образом две трети населения в свое время пар негодования выпускало — в кухонных ожесточенных спорах.

Вот и сейчас, едва только начался разговор, Боров-Боровский замахал руками и принялся возражать, хотя ничего особенного и достойного споров сказано не было.