Ветеран Армагеддона

Так нацарапай с улыбкой пера:

«Благодарю, что не умер вчера».

А. Вознесенский

Морг седьмой больницы города Волгограда.

Отец голым беззащитно лежал на дюралюминиевом столе. Врач деликатно кашлянул у меня за спиной. Я смотрел на отца, еще не веря в случившееся. Мне казалось, что это лежит не он — просто какой-то мужик, привезенный с очередного места происшествия и в силу обстоятельств чем-то неуловимо похожий на моего отца, который сейчас сидит на балконе своей квартиры и неторопливо курит сигарету.

Отца забрали ночью, у него начались страшные боли. Мать позвонила уже около трех часов — то ли ночи, то ли утра, — сказала, что отцу плохо, и я вдруг отчетливо понял — это все. И вот теперь он лежал передо мной, я не мог отвести взгляд от его спокойного лица. Утром мы подняли всех, кто мог помочь, Андрей Барамия позвонил профессору медакадемии, но было поздно — отец уже умер, и только аппарат искусственного дыхания создавал видимость жизни в мертвом теле.

Мне предстояло принять самое страшное в моей жизни решение — приказать отключить установки, делающие мертвое тело живым. А что сделали бы вы на моем месте?

Сейчас я прощался с отцом.

Я просил прощения за все — за непослушание в детстве, за обиды, которые я нанес ему в юности, баранье самоутверждение в юности, за недостаток внимания, оказанный в зрелые годы. За то, что я жил без него, а он без меня.

На столе лежал человек, который был частью меня, если хотите, большей частью — ведь он дал мне все то, что делало меня человеком. Сейчас его не стало. Испытывал ли я сожаление? Скорее всего, нет, родители и в самом деле должны умирать раньше своих детей. Дети должны хоронить родителей. И никак иначе. В противном случае теряется связь времен.

Мысленно я плакал.

Окружавшая обстановка — все эти столы, причудливо изогнутые лезвия, разложенные на приставном столике, совсем не смущали меня — последние годы я часто бывал в моргах, смотрел трупы, привезенные «с земли», даже научился выпивать с патологоанатомами и стал таким же циником, как и они. Я работал начальником отдела по раскрытию умышленных убийств и других тяжких преступлений против личности. Должность, на которой привыкаешь к мертвецам.

Вот закусывать в морге я так и не привык. Глупые и неуместные мысли посещали меня при виде куска жареного мяса или колбасы.

К черту!

Сейчас на оцинкованной поверхности стола лежал мой отец.

Многие боятся смерти.

Отсюда и покаяния и жертвования на храмы Божий — последние попытки прислониться к религии и таким образом обрести призрачную надежду на спасение души. Поздно каяться, поздно посыпать голову пеплом. Душу надо было спасать раньше. Или вы и в самом деле думаете, что для «солидных господ есть солидный Господь»? Каждый человек — есть высшая ценность на земле. Со смертью человека мир становится беднее на единицу его «я».

Последнее время мне часто приходилось хоронить друзей, товарищей и сослуживцев.

Погребальный ритуал служил живущим основанием для встреч. Где же еще увидеться? Увидеть знакомых, убедиться радостно, что они все еще живы, а стало быть, жив и ты. Правда, последнее время я стал избегать похорон. Очень неприятно видеть и понимать, что время сужает сферу твоего существования. Уходит все больше знакомых, мир беднеет, скоро я останусь один или уйду вслед за теми, кто покинул мир раньше. Пожалуй, так будет лучше — жить в пустоте значит уподобиться рыбе, вытащенной из воды. Постепенно ощущаешь свое одиночество и понимаешь, что неизвестные мыслители, оставившие след в библии, правы. «Человек одинок». По сути, мы живем свою собственную жизнь, все окружающее нас лишь антураж, придающий нашему существованию подобие реальности. Человеческие связи не прочны, они рвутся от нажима случайностей. Пятидесятилетний Л. Н. Толстой в «Исповеди» пишет: «Две мыши — белая и черная — то и дело подтачивают корни куста, на ветвях которого я вишу над пропастью. Я держусь за ветви жизни, зная, что неминуемо меня сожрет дракон смерти». Что и говорить — дракон придет за каждым. Бессмертных людей нет.

О смерти я думаю с любопытством.

Интересно, как я сам восприму приближающийся конец — испугаюсь или нет? Что там, за последней чертой? Есть там что-нибудь или наша участь — быть телом, который достанется белым кладбищенским червям? И как оно наступит — мгновение, за которым я перестану существовать? И что буду чувствовать я, понимая, что время пришло и пустота охватывает меня своими мягкими лапами?