Ветеран Армагеддона

— Ага, — засмеялся Спирин. — Кто не успел, Вован, тот опоздал! Были ведь такие, кто с Горьким посостязаться пробовал. Так ведь за Горьким всего лишь государство стояло, пусть и большое. А за нами, Вован, Бог! Смотри — прогадаешь!

Лютиков грустно усмехнулся.

— Были аналогии, — сказал он. — Сам вспомнишь или напомнить? «Gott mit uns»?

— Ну, Вова, ты как председатель Международного трибунала, — сказал Спирин с некоторым смущением. — Мы ведь тоже за свободу творчества, а как же! Ты только погляди, сколько нас! И каждый единения жаждет, не иначе!

— Бессмертия они хотят, а не единения — сказала муза Нинель. — Ты ведь, Лютик, не понял, они историю создают, а ты здесь лишний, ты ведь просто хорошие стихи пишешь. Сам должен понимать, или ты с ними, или они тебя просто распнут, как того мужика, о котором я тебя спрашивала. Им ведь западло хорошие книги писать, у них про другое думка болит, только они это старательно скрывают. Не веришь?

Чего там не верить, Владимир Алексеевич и сам это подозревал, только вот надеялся на лучшее. Это ведь как в анекдоте: тонет мужик, его с берега спрашивают, чего не орешь, если тонешь? А тонущий мужик отвечает: на лучшее надеюсь!

Надеяться, конечно, можно, только вот в «Небесном надзирателе» в скором времени статеечка появилась. С одной стороны, была оно вроде бы и зубоскальская, а с другой — очень даже зубодробительная. «Индивидуализм — понятие инфернальное, — писал критик. — Это только мучения принимают индивидуальные, радость — понятие солидарное, требующее человеческого единения. Один раз оступившись, можно исправиться, если ноги у тебя в грязи — ты не небесный житель, ты уже по ту сторону загробного бытия. Грустно говорить, но способный поэт, уже обративший на себя внимание, вязнет в болоте индивидуализма. Что ему понятия Эдема, непорочности и безгрешности? Он внимает самому себе и только себе. Боюсь, что для этого поэта созданное его собственным воображением болото так и останется непроходимым, истинно райские души обойдут его, не замочив ног, а наш индивидуалист так и увязнет в нем по уши, никакие запоздалые молитвы его уже не спасут. А жаль!» И подпись, похожая на скрещенные молнии — ИИ.

Мало того, в том же «Небесном надзирателе» был опубликован фельетон о безымянном поэте, который грубо и бестактно обошелся с нежной и безгрешной душой своей почитательницы. «И накинулся на нее, аки злобный зверь», — заканчивался фельетон. Тут и думать даже не приходилось, против кого этот фельетон был нацелен. Все сходилось — и якобы безгрешная душа, и день, в который случились эти неприличные поползновения, даже о коньяке было упомянуто дважды, и отмечалось при этом, что в период бескомпромиссной борьбы высших сил с бездушным пьянством умерших только тот, у кого в душе нет ни капельки сочувствия верующим и верящим, мог незаконно получать спиртное и тем одурманивать свою бессмертную душу. Подписи под фельетоном тоже не было, но тут уж у Владимира Алексеевича Лютикова сомнений не возникало!

Черт! Вот ведь положение у него было! Нет, со Спириным все ясно было. Охмурял он райских творцов. Под сладкий лепет мандолины. Так ведь всегда бывает: говорят о единении, а мечтают о единоначалии. И опомниться не успеешь, как на тебе верхом будут сидеть и при том погонять матерно. Объединение и единение вещи абсолютно разные, единение — это когда люди об одном и том же думают, а объединение — это когда мысли у всех разные, а сгоняют всех в одно стадо — и агнцев и козлищ. Объединение всегда предполагает наличие фюрера, а там уже и до раздачи слонов, то бишь благ разных, недалеко. И что самое паршивое — при объединении всегда стремятся к унификации мысли. А не выламывайся! Тусовка инакомыслия не терпит. Даже если ее возглавляют вожди мирового пролетариата. Кто не с нами, тот против нас. А врага, если он не сдается, как тонко подметил Максим Горький, обычно уничтожают. Нет, думать ты можешь как угодно, только бы не вразрез с тусовкой. Этого не прощают. Даже любимцам этой самой тусовки. Бухарину же в свое время не простили? Да что там Бухарину? Ленин этого инакомыслия Мартову простить не мог, Плеханову, которого учителем своим считал, так и не простил. Сам поплыл в революцию дальше, а они остались в прошлом, которое Владимиру Ильичу было неинтересно, ведь он жил только будущим. И ярлыки многим наклеены были: «меньшевики» — значит, думают не так как большинство.

А уж Спирин… Не то чтобы Лютиков его с историческими личностями сравнивал, просто Спирина он знал хорошо. Даже слишком хорошо.