Ветки кизила

Хозяйка дома также веселилась, но, подходя к зятьям, она говорила:

— Клянусь, я улыбаюсь через силу, потому у меня внутри все сжимается от горя. Все-таки мои дочери еще такие молодые, неопытные… Если я начну смеяться при них, они не выдержат…

Наконец, когда ребенок пошел на поправку, в доме начали устраивать праздники.

Надидэ-ханым уверяла:

— Слава Аллаху, дети мои, опасности для жизни Бюлента уже нет. Этой ночью он спал спокойно, два раза попил молока. Утром он улыбнулся мне. Да и доктор сказал, что уже нечего волноваться. Вы бы развеялись немного, сели бы в машину да поехали бы в кино.

Новые впечатления от происходивших в доме после болезни других важных событий постепенно совсем вытеснили все старые огорчения, доставленные болезнью. Таким образом, в комнату больного заходило все меньше народу, и его на целых пять месяцев почти полностью оставили на попечение Гюльсум. Девочка сняла его одеяло, которое висело под потолком.

Ночи у детской колыбельки проходили очень неспокойно. Больной ребенок часто просыпался от малейшего шороха. Если девочка не могла успокоить его укачиванием, она клала его к себе на колени или обнимала его, а иногда тихим голосом пела колыбельную или просто рассказывала что-нибудь. К концу шестого месяца Бюлент окончательно выздоровел.

Однако в эти долгие бессонные ночи, когда Гюльсум сидела с больным, в ее сердце произошло нечто необъяснимое.

Девочка полюбила Бюлента. Наверное, даже больше, чем Исмаила.

Что же послужило причиной такому чуду? Наверное, то, что она видела, как полумертвый ребенок снова оживал в ее объятиях? Или то, что она, оставшись с ним наедине, жалела его?

Как бы там ни было, однако все вышло так, как и говорила кормилица с карамусала — любовь к Исмаилу, которую у нее отобрали обманом, она подарила Бюленту. Гюльсум, словно глупая индюшка, которую посадили высиживать куриные яйца, носилась с ним, как с собственным ребенком, не спускала с него глаз.

Теперь хозяйка дома могла со спокойным сердцем доверить Гюльсум Бюлента.

Глава двадцать вторая

У Бюлента тоже появилось какое-то удивительное чувство к Гюльсум. Ребенок не мог прожить без нее и часа. Он звал ее: «Гюссю, Гюссю».

Иногда Бюлента спрашивали: «Ты кого любишь больше всех?»

Нужный ответ на этот вопрос был известен. Конечно же, следовало начинать с благодетелей дома, с бабушки, и далее перечислить по степени важности тетушек, дядьев, родителей, братьев, племянников… Однако озорник начинал перечислять с самого конца и говорил: «Гюссю, Гюссю», ища глазами Гюльсум.

— Ну хорошо, а кого ты еще любишь?..

— Маму, папу, брата…

Бюлент по одному перечислял всех обитателей дома. А хозяйка дома, видя, что до нее очередь все никак не доходит, теряла терпение и сладчайшим голосом подсказывала ему:

— А меня?.. А меня?.. А бабушку ты разве не любишь?..

Но ребенок с отвращением кривил личико.

— Бабушка кака… Бабушка кака… Бабушка фу-фу… Бабушка фу-фу… — отвечал он.

Бабушка выходила из себя, а окружающие были готовы провалиться сквозь землю. Разве еще оставались какие-то сомнения в том, что ненавидеть бабушку ребенка научила именно Гюльсум?

Эти фразы: «бабушка кака… бабушка фу-фу» пробуждали в ханым-эфенди такую жестокость, тоску и ненависть, что ей даже становилось стыдно. Она горько улыбалась, словно перед ней был человек, который все понимает.

— Ладно, дитя мое, я кака… я фу-фу… а вы все лапочки… вы все хорошие… Только я фу-фу… Всем угождала, чем же тебе не угодила? — вопрошала она.

Окружающие смущенно переминались с ноги на ногу, будто чувствовали вину перед хозяйкой дома. Однако ни у кого не хватало смелости сказать что-либо. В эту деликатную минуту неучтивая Гюльсум врывалась в комнату, подбегала к ребенку и начинала просить его, дабы порадовать ханым-эфенди: «Глупенький, глупенький Бюлент… Бабушка тоже хорошая… Ну, говори же… Скажи, бабушка хорошая…» Такая защита со стороны Гюльсум окончательно выводила из себя хозяйку дома.

— А ты молчи, попрошайка… Кто ты такая? — набрасывалась она на приемную дочь.

И действительно, среди домочадцев не только Надидэ-ханым ревновала Бюлента к Гюльсум.

Мама и тетушки ребенка тоже едва выносили такую детскую привязанность и, когда слышали, как ребенок говорил «Гюссю… Гюссю», они приходили в страшную ярость и были готовы прямо-таки задушить девочку.

Что касается Гюльсум, то ей было все равно. Эта абсолютно новая любовь переносила ее в иные далекие миры.

Гюльсум никогда не жаловалась на проделки Бюлента. Однажды ребенок набрал в камине полную горсть пепла и бросил ей в глаза. В другой раз он с силой ударил ее по лицу ручкой от кофемолки, рассек верхнюю губу и выбил зуб. Гюльсум с радостью и удовольствием сносила эти детские шалости, считая их невинными забавами.

Однажды в комнате они играли в домино. В дверь позвонили. Гюльсум, оставив ребенка одного, побежала вниз. Через минуту она бегом вернулась и что же увидела?.. Ребенок исчез. Она вдруг растерялась. «Бюлент… Бюлент» — звала она, бегая по комнатам. Ее волнение встревожило ханым-эфенди, и в доме начался переполох.

Ханым-эфенди закричала: