Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века

Здесь я помещу те, наиболее интересные отрывки, где мальчику лет пять, то есть открываются они примерно 1817 годом. Далее следуют фрагменты, относящиеся к несколько более позднему времени, в том числе и к самому началу 1820-х годов. Подзаголовки – публикатора.

Семья Герасима была совсем бедной, отец обрабатывал земельный надел подобно крестьянину. Мать родила 22 ребёнка (!), но дети умирали в младенчестве «от родимца» (то есть от почти не определимой научными методами детской пагубы, которая обычно бывала схожа с параличом и в народе считалась результатом сглаза[187]). Выжили лишь Герасим и его младший братишка Егор.

В памяти мемуариста остались летние и зимние забавы со сверстниками-мальчишками, детские игры, быт и нравы сельчан, благодатная приокская природа. Подробное и достоверное изложение обстоятельств повседневной жизни простых людей, живших за два века до нас, заслуживают пристального и уважительного внимания.

Деревенские дети

Фотографии Сергея Лобовикова. Начало XX века

Игры и развлечения крестьянских детей

В период пятилетнего моего пребывания в Бёхово[188] из событий каких-нибудь зимнего времени в моей памяти ничего решительно не осталось; думаю, что это зависело от однообразия и отсутствия развлечений и восприятия более или менее сильных впечатлений. С самого раннего детства и ещё долго впоследствии я чрезвычайно боялся грома. Всякий раз, бывало, кто проедет на телеге по мосту, стук от колёс казался мне громом, и я опрометью, где бы ни был, бежал домой с улицы. Помню, раз был я с матушкой в поле недалеко от жилья (что она там делала – жала ли рожь, или что другое – не помню), а только помню, как бежали мы с поля домой под столь сильным дождём, что по дороге быстро текли ручьи. А матушка одной рукой вела за руку меня, а другою везла в тележке, вероятно, брата, ещё не умевшего ходить, а может быть, и не встававшего на ноги.

Из последнего обстоятельства очевидно, что я рос в эту пору одиноким и не имел близкого к себе по возрасту товарища, а потому, естественно, сблизился и играл с такими же, каким и меня держали по состоянию своему родители, босоногими и замарашками крестьянскими детьми. Конечно, в этой компании некоторые были и старше меня возрастом, и смышлёнее, а некоторые и сами уже с худыми наклонностями и не прочь руководить и других к худому и управлять ими – вожаки (как к похищению чужого, хотя и мелочного, особенно чего-нибудь лакомого и съедобного – воришки). Очевидно, в такой среде нельзя ожидать благотворного влияния на детскую душу.

Крестьянские ребята не отталкивали меня от себя и не гнушались мною, как не их сословия, а ещё полюбили меня. Однажды бегали и играли мы чем-то близь церкви, как, помню ясно, под горою на склоне лога, по которому из села пролегает дорога к реке, остановившись, кто-то из ребят, один или несколько, сказали мне: «Славный был бы ты парень, если бы не кутейник». – «Почему, – отвечал я, – зовёте так меня?» – «Ты кутью хлебаешь в церкви, когда поминают покойников, ещё с вечера из всех стаканов, отец твой даёт тебе»[189]. Было ли это на самом деле, не помню, но такой упрёк со стороны ребят был первым сознательным толчком к пробуждению в душе моей отпрыска из прирождённого нам злого семени – самолюбия. Я дал товарищам своим обещание не пить впредь никогда кутьи и старался до того сдержать своё слово и выполнить обещание, что и дома, если бывало поминовение кого-нибудь из родных усопших, не смел помянуть с другими кутьёю и, отказываясь, говорил: «Не хочу». Когда же спросили, почему, я отвечал: «Ребята дразнят и зовут кутейником». Несмотря на это, из имени кутейника и после никогда не выходил (л. 6–6 об.).

Similis simili gaudet[190], а потому и общество наше образовалось и постоянно, до поступления нашего в училище[191], состояло из меня и брата и крестьянских мальчиков, человек до восьми. Имена их и доныне я хорошо помню. Друг друга мы кликали и называли так, как называли их и нас родители. Нас – ласкательными уменьшительными именами: Гарася, Егорушка, а их – полуименами: Хомка (Фома), Ахромка (Варфоломей), Ивка (Иов), Филатка (Феофилакт), Кузька (Кузьма), Юшка (Ефим), Марка (это имя считалось неполным, а полное – Марей), Сенька (Семён). Мы жили с ними всегда дружно и не только не дрались, как бывает между детьми при отсутствии надзора, но и не ссорились. Видно, ребята крестьянские снисходили нам, как поповичам, и любили нас так, что, когда я окончательно отправлялся в училище, они провожали меня, распрощались и перецеловались со мною.