Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века

По изучении азбуки батюшка учил нас читать, начиная с Часовника (Часослова) и оканчивая Псалтырем. Каждый урок состоял из разбираемого к следующему уроку и повторения задов, т. е. выученного прежде. При чтении батюшка заставлял на запятых, точках с запятой и точках переводить дух, т. е. на первых останавливаться недолго, а на последних подольше. Всякое ударение над слогом каждого слога он называл силою и заставлял произнести это сильнее – громче. Вне уроков на досуге батюшка нередко спрашивал, из каких букв слагается то или другое слово, напр.: «Бог», «Ангел», «человек»; я скоро понял это и с удовольствием, помню, отвечал: «Богъ» – из «буки», «он», «глагол» и «ер»; «Ангелъ» – из «аз», «наш», «глагол», «есть», «люди» и «ер»; «человекъ» – из «червь», «есть», «люди», «он», «веди», «ять», «како» и «ер».

Долго ли продолжалось обучение меня чтению, не помню, а помню: читал я по-славянски Часовник и Псалтырь, хотя и механически – без разумения многого, – но твёрдо и толково (л. 20 об. – 21).

С повторением выученных нами Часослова и Псалтыря батюшка сам учил нас и письму, и нотному церковному пению. Почерк письма у него самого был и не старинный, и не новый, а своеобразный, мелкий, который и ему самому, и всем знакомым, начиная с соседних священников, тоже в школе не учившихся, казался хорошим и нравился. Между моими бумагами сохранились письма его ко мне. Но в училище, когда я поступил в него, письмо моё не было одобрено, и сочли нужным переучивать меня снова письму, начиная с отдельных букв, согласно с изданными для училищ прописями. Несмотря на это, обучение нас самим батюшкой письму, как помню хорошо, мне принесло великую пользу: прописей у нас никаких не было, склады писали с какой-то тетради под названием «Сон Богородицы», а что именно содержалось в этой тетради, не помню»[197]. После ежедневного упражнения в этом я, к собственному удивлению и радости, узнал, что, не учившись ни по одной гражданской русской книге, мог так же правильно, легко и свободно читать всякую гражданскую книгу, как научился читать Часослов и Псалтырь (л. 22).

Книги и хорошие манеры

Что касается чтения нами книг как одного из самых существенных средств к образованию ума и развитию дара слова, сказать ничего хорошего нельзя: как ныне[198], в то время и понятия не имели об ученической библиотеке не только в училище, но и в семинарии. Более развитые из последней могли брать книги для чтения из фундаментальной библиотеки, которые для учеников училища были недоступны по своему содержанию и изложению и не дозволены. А потому, как любитель чтения книг с той самой поры, как научился читать, в училище я бросался на всякую книгу, какая бы ни попалась случайно, не смотря на её содержание и не подлежа ничьему наблюдению и контролю. Помню, я читал в училище с удовольствием и, может быть, первую: «Георг, английский милорд»; с величайшим интересом – «Тысячу одну ночь Шахерезады», «Ваньку Каина» и «Не любо, не слушай, а лгать не мешай». Любил я и дома читать из славянской Библии священные исторические книги, «Четьи-Минеи», «Житие св. великомученицы Варвары» и «Разрушение Иерусалима» – книги, без сомнения, более полезные и назидательные, чем читанные мною в училище. Но, преимущественно в летние каникулы, снабжала меня книгами из своей, хотя и небольшой, библиотеки одна помещица, вдовая подполковница Анна Афанасьевна фон Винклер, жившая в сельце[199] Конюшине, верстах в двух от Кошкина.

Начну с первого знакомства моего с нею. Матушку мою она коротко знала и любила, когда мы жили ещё в Бёхове; вероятно, и матушка нередко бывала у Анны Афанасьевны и из Бёхова, и из Кошкина. Раз во время вакации[200], часа в четыре или пять пополудни матушка пригласила меня проводить её к ней, чтобы не скучно было одной возвращаться домой из Конюшина. Идя с матушкой вперёд, я думал про себя, какая нестерпимая скука просидеть в гостях часа три или четыре и слушать старушечьи разговоры, не заключающие в себе никакого для меня интереса и без всякого участия в них. А вышло совсем наоборот, и в последовавших за первым своим посещением я всегда ходил с матушкой к Анне Афанасьевне с величайшим удовольствием. Её задушевные беседы, растворённые ласкою, любовью и желанием добра, не походили на обыкновенные, которые происходят особенно между женщинами без надлежащего воспитания и образования, разговоры и большею частью состоят из переливания из пустого в порожнее или, что ещё чаще, в пересудах и колких замечаниях чужих недостатков. Её же самые замечания, лично касавшиеся моего незнания приличий или предупреждения неряшества и небрежности, нередких в нашем звании и возрасте, и высказанные мне лично, не только не возбудили во мне неудовольствия, а, напротив, оставили по себе чувство к ней моей благодарности. Таких замечаний в первый же свой визит я выслушал от неё три, которые и составили первый урок для будущей моей жизни и которые я всегда старался исполнять и исполняю.