Ветры низких широт

Суханов понял, что моряки не просто точили лясы — они творили действо, в котором ему, лейтенанту Суханову, тоже отводилась роль, но вот какая — он не разобрал, и, наверное, самое бы правильное было потихонечку удалиться восвояси, благо его, кажется, никто не видел, а если все-таки кто-то заметил? Тут и дураку стало бы ясно, что лейтенант Суханов подслушивал своих моряков. Он почувствовал, как мочки ушей у него стали тяжелыми и горячими, и шагнул через комингс. Дневальный, видимо единственный зритель — все прочие бы ли участниками — общего трепа, зазевался, Суханова заметил поздно, поэтому гаркнул так, что сам испугался:

— Смир-р-рно! Товарищ лейтенант...

«Будет глотку-то драть», — недовольно подумал Суханов и махнул рукой.

— Отставить... — Все невольно расступились, и Суханов оказался посреди кубрика один. — Как дела, моряки?

— Нормально, — сказал за всех Ловцов. — Маленько повоевали, вернемся в базу, шарик на причале погоняем. Чем не житуха, товарищ лейтенант?

— Жизнь как жизнь, — неопределенно ответил Суханов.

— Ну не скажите, товарищ лейтенант, — возразил Ловцов. — Жизнь прекрасна и удивительна, как сказал поэт. Нас так и в школе учили. Не так прекрасна, правда, как удивительна. Все удивляет и удивляет. Не знаешь даже, смеяться или плакать.

Суханов понял, в чей огород кинул камушек Ловцов, и счел за благо не продолжать разговор.

— Потом поплачем вместе, Ловцов, потом...

Ловцов словно бы согласился:

— Так точно, — и чуть заметно усмехнулся. Было похоже, что он не простил Суханову его ночной окрик, когда Ловцов отпросился у Ветошкина покурить.

— А настроение как? — спросил Суханов и тоскливо подумал: «При чем тут настроение и при чем тут Ловцов? И я-то зачем тут?»

— Погибаем, но не сдаемся, — опять за всех ответил Ловцов. Чувствовалось, что моряки его слушались. — А у вас, товарищ лейтенант?

— А почему я должен сдаваться?

— Вы спрашиваете, и мне захотелось спросить.

— Понятно, Ловцов, вы случаем не из клуба веселых и находчивых?

— Нет, товарищ лейтенант, я в эти игрушки не играю. Мы тут сами по себе.

Ударили колокола громкого боя, и вахтенный офицер приказал:

— Произвести малую приборку.

И тотчас же, словно он дожидался в коридоре этого сигнала, в кубрике появился Ветошкин и привычно распорядился:

— Ловцов, забирай своих архаровцев — и на боевой пост. Там у тебя в углу ветошь валяется. Смотри мне!

Суханов почувствовал себя в кубрике лишним, он и всегда-то чувствовал себя лишним, когда начинался какой-нибудь аврал, и тогда ему хотелось сунуть руки в карманы брюк, словно самому туда спрятаться. Быть при деле и не заниматься этим делом он еще не научился, но ведь и палубу швабрить не входило в его обязанности, словом, и это плохо, и то нехорошо. Он дождался, когда моряки разошлись по местам приборки, в сердцах сказал Ветошкину:

— Вот вы хотели, чтобы я спустился «в народ» и по плакался в жилетку. Вот я и спустился... Ну и что?

— Да ничего, товарищ лейтенант, — быстро сказал Ветошкин. — Один раз ничего, другой ничего, а там, глядишь, чего-нибудь да и получится.

Суханов махнул рукой, вышел из кубрика и поднялся на верхнюю палубу. День уже расстоялся просторный, и ветра не стало, и солнце хорошо жарило, а на душе было скверно, и Суханов не знал, как ему избавиться от этой скверны. «Почему? — спросил он себя. — Ну почему-у?..»

Глава вторая

1

Вожаковы жили в своем доме за раскопом на мысу неподалеку от Аниного камня. Домом этим владел еще прадед, боцман с «Андрея Первозванного», вернее, местом, потому что сам дом война разметала по камню, но фундамент, сложенный на совесть, по счастью, уцелел, и Иван Сергеевич после войны поставил на нем времянку, а выйдя в запас и потом в отставку, сложил добротные хоромы из белого инкерманского камня, могущего зимой держать тепло, а летом прохладу. Земля тут была каменистая, неудобная, но за долгие годы рачительные хозяева по ведру натаскали столько жирного краснозема, что виноград на ней попер стеной, и розы заблагоухали, и зацвел по весне миндаль. Тут, на виду белого города, обступившего со всех сторон большие и малые прозрачно-синие бухты, посреди которых на бочках застыли корабли, был свой мир и своя жизнь, как на хуторе. Друзья так и звали Вожаковых — хуторяне. Иван Сергеевич сперва даже будто бы немного пообижался, потом привык, а со временем это прозвище ему стало нравиться. Он усмехался в усы и говорил довольным голосом:

— Ну и что ж — хуторяне? Хуторяне нынче в цене.

Сыну Игорю, Игорю Ивановичу стало быть, предлагали квартиру в новом районе, и сам Игорь Иванович, и жена его Наташа Павловна было уже собрались переезжать, даже прикупили кое-какую мебелишку...

Года два назад осенним слякотным вечером, когда уже задувал норд-ост, знаменитая новороссийская бора, к ним на огонек заглянул Сокольников, служивший у Игоря Ивановича на лодке замполитом, простуженным голосом попросил чашку чая погорячее, долго грел возле нее озябшие пальцы, потом выпил чай залпом, как водку, отставил чашку в сторону.