Ветры низких широт

На корабле он дважды садился за стол: сперва с гостями, потом со своими офицерами, но оба раза почти ничего не ел — жена обещала приготовить праздничный обед и обижать ее не хотелось, — поэтому сейчас ощущал не просто голод, а уже словно бы легкое подташнивание. Это с ним случалось или в самую качку, когда многие валились с ног, или когда он испытывал нервное возбуждение. Следовало бы привести свои мысли в порядок, но сделать это Ковалев мог только на борту, и он чуть было в третий раз не сказал: «На корабль».

Но корабль кораблем, а дома ждала жена, которая и так последнее время видела его от случая к случаю, и сын Севка — парню стукнуло уже двенадцать лет, и он чувствовал себя вполне солидным мужичком. Жена — Тамара Николаевна — однажды как будто обмолвилась, что мужичок этот вроде бы стал покуривать. «Так будто бы обмолвилась или сказала твердо? — подумал Ковалев. — Не-ет, память ни к черту... Но если все-таки сказала, то, видимо, следует выпороть? Или что там еще-то?»

Его уже заждались, и только он позвонил в дверь, как там, в гостиной, Севка включил магнитолу, и Ковалев, улыбаясь, переступил порог под известные всем морякам слова:

Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает...

Тамара Николаевна тоже улыбнулась, прильнула к его щеке, потом приняла фуражку и повела в гостиную. Севка, как и подобало уважающему себя мужчине, встретил отца солидно, сунув ему руку.

— Поздравляю, батя.

— Поздравляй, сын, — сказал Ковалев. — Это очень даже приятно, что у нас в семье появился еще один мужчина. Кстати, сын, сигареты я держу в столе. Так ты в случае чего не стесняйся...

Севка покраснел, набычился и буркнул:

— Бросил...

Ковалев быстро переглянулся с Тамарой Николаевной, усмехнулся, заметив тревожно-растерянную улыбку жены, и пошел сполоснуть руки. Тамара Николаевна, как и большинство жен фрунзаков — выпускников училища имени Фрунзе, — была герценовкой и продолжала работать в школе, преподавая там русский язык и литературу. Была она миниатюрна, миловидна, подвижна, замуж принципиально вышла за моряка — ее родитель, как и родитель Ковалева, воевал на Балтике, — покорно сносила долгое отсутствие мужа, считая это в порядке вещей.

— Я уже на корабль позвонила. Сказали — убыл, а тебя все нет.

— Командующий вызывал, — сказал Ковалев из ванной.

Тамаре Николаевне следовало бы удивиться, но она не удивилась, видимо, не очень ясно представила дистанцию, разделяющую командующего и ее мужа, только в недоумении спросила:

— А разве сегодня не воскресенье?

— А у него, по-моему, все дни недели — вторники.

Он не сказал «понедельники», потому что всякий моряк — и в этом был особый шик — испокон веку не признавал тринадцатых чисел и понедельников и был немного суеверен.

— Ну и что? — уже с тревогой спросила Тамара Николаевна. До нее наконец-то дошло, что к командующему командиров кораблей просто так не вызывают.

— На всю подготовку — шесть суток.

— Что-то опять срочное? Средиземное море?

— Думаю, что подальше.

В гостиной надрывалась магнитола:

Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага...

— Ты сегодня, конечно, ночуешь на корабле? — спросила Тамара Николаевна в сторону.

— Извини, лапушка, но у меня уже душа не на месте. Ведь он сегодня приезжал к нам поздравить и ничего не сказал. Это как снег на голову.

— Присматривался, видимо... Я как чувствовала, все белье тебе перегладила. Ты его сам не стирай — тебе надолго хватит.

— Извини, лапушка, но у меня руки еще не отсохли, — сказал Ковалев сердито, не разрешая даже по пустякам вмешиваться в его корабельные дела. — Просить приборщика об одолжении не могу. Совесть не позволяет.

— Я не об этом. Ты его в ящик складывай. Потом я сама выстираю.

Он вышел из ванной, приобнял ее за плечи. Она ткнулась внезапно побелевшим носом в его плечо, чуть слышно всхлипнула и, отпрянув, провела ладонью по глазам.

— Ну что же мы... Всеволод, веди отца за стол. Он у нас и сегодня, как всегда, гость. И поставь что-нибудь понежнее.

— Нет, — сказал Севка, — сегодня у нас праздник. Мы принципиально играем только марши.

После обеда Севка убежал на улицу, а они уселись рядышком на диване, немного усталые и размягченные, и Тамара Николаевна сказала мечтательно:

— На будущий год ты поступишь в академию. Мы наконец-то заживем одной семьей. Севке так не хватает тебя. — Она подумала и сказала застенчиво: — И мне тоже. И мы увидим Зимний и Петропавловку. И в Русский сбегаем, и в Эрмитаж. А белые ночи мы поедем, как в молодости, встречать на Елагины острова.

«Если я завалю задание, — подумал Ковалев, — то никакой академии мне не видать как своих ушей!»

— А открытие сезона мы обязательно встретим в Петродворце. Помнишь эти торжественные аккорды «Гимна великому городу», и первые серебряные робкие струи, и вместе с ними Самсона, эту золотую глыбу, озаренную даже в пасмурный день? Как все это божественно!