Везучая

Лариса, видя мои мытарства и вечное безденежье, настойчиво предлагала «прислать» для меня в Москву потенциального жениха. Кое-какие искатели приключений видели у нее мою фотографию и рвались в бой за обретение русской девушки в качестве жены. В принципе, затея реальная – с технической точки зрения. О чувствах речь не шла. Но я отклоняла любые варианты с постоянством уверенного в своих пристрастиях человека. Представить себе, что покину Москву, а заодно любимого человека и мечту стать настоящей актрисой, мне, при всем богатом воображении, не удавалось. Я искренне верила, что мое место здесь.

«Двушку», то есть – монетку достоинством в две копейки, я носила в кармане всегда. Телефоны-автоматы обслуживались именно «двушками». Всего за две копейки можно было говорить часами. А еще утверждали, что мы только строим коммунизм! За этот минимальный взнос государству мы и позвонили представителю загнивающего капитализма, австрияку Петеру, втиснувшись вдвоем в тесную телефонную будку, спроектированную явно на одного.

– Петруха! Так мы встречаемся вечером? Яволь! А если я приду с подругой? Не бойся, она ест мало – актриса, за фигурой следит. Шучу-шучу! Хорошо, что ты не против. Мы, правда, уже пельменей налопались. Не огорчайся – растрясем, пока доедем. Bis zum Treffen! До скорого! Лариса повесила трубку, и мы с ней, подобно Чичикову и Манилову, только в режиме «реверс», выпростались задом из будки.

– Заметано! – засмеялась Лариса, обнажив передние зубы с пикантной диастемой. – Ты английский немного знаешь? Вспоминай. Вечером будешь изображать иностранную подданную.

– А я за нее сойду?

– Наденешь мое пальто – сойдешь. А я пойду в куртке, на продажу привезла. Но разок с ней ничего не сделается. Ярлык не буду отрезать – вот и все.

– А обувь? – я уныло посмотрела на свои сапоги отечественного производства, которые не говорили, а орали о своем происхождении, разевая отклеивающиеся рты-подошвы. Заметно это было лишь при ближайшем рассмотрении, поэтому Лариса, не приглядываясь, махнула рукой:

– Возьмешь с собой туфли, переобуешься там, да и всё. – Отрезала она мои комплексы.

Иностранкой меня делали только красивые очки с затемненными на двадцать пять процентов линзами, которые отсвечивали бирюзовым цветом, когда бликовали. Конечно же, большую надежду на перевоплощение давал диплом лучшей в стране театральной школы. И все-таки, когда мы приблизились к буржуазному пятачку, было страшно.

Стемнело. Многое вокруг стало менее заметным. Кроме моих сапог странного розоватого цвета, похожего на цвет кожицы молодого поросенка до зажарки. Сапоги совершенно не сочетались с пальто подруги болотного цвета, и мне казалось, что вся Москва показывает на меня пальцем: «Какая безвкусица!»

Стеклянные двери сверкали, словно вход во владения Хозяйки Медной горы. Там уже поджидал нас внушительного вида милиционер. Он поглядывал в нашу сторону, и я отчетливо видела, какое строгое, неподатливое у него выражение лица. Такого не прошибить никаким обаянием.

Лариса, шурша красивой курткой, уже минуты две говорила со мной на английском. Приходилось кивать и цедить сквозь сжатые от страха зубы «йес».

Петер, даже издали мало похожий на Петруху, маячил за стеклянной дверью. Я сразу увидела его зубы. Что и говорить? – с такими зубами можно быть только австрияком.

Подруга предъявила свой зарубежный документ. Я топталась сзади, активно перебирая ногами, чтобы страшненькие сапоги мельтешили – так их труднее разглядеть. Петер приоткрыл дверь и, глядя на меня, что-то запредельно дружелюбно проартикулировал. Я закивала, будто действительно понимаю, и обрадовано воскликнула: «Йес, Петер!» У меня почему-то получился французский прононс. Если милиционер хоть немного знает французский, мне конец. Но редкий советский милиционер «долетал до середины Днепра» – то бишь, до знания иностранного языка. Ему это было так же сложно проделать, как и гоголевской птице.

Служитель порядка немного попридирался к Ларисе, но она уже два года была насквозь буржуазна, и ему пришлось с этим смириться. А по мою душу Петер заготовил пропуск для одного сопровождающего его австрийскую личность.

Ура! Мы оказались внутри. Как раз в это время прокричал петух в часах открывшегося перед нами, огромного холла с потолком до последнего, двадцатого этажа. Мама моя! Я казалась себе затравленным, провинциальным лилипутом. Стараясь не таращить глаза, семенила за подругой. Перед нами маячило следующее препятствие – гардеробщики с лицами кагэбешников, облаченные в какие-то ливреи или мундиры. Лариса успела кинуть мне на ходу:

– Пока по-русски ни гу-гу! Могут тормознуть.

Моя спина под заграничным пальто покрылась русской испариной. Однако гардероб был пуст. Только мы с Ларисой да уставившиеся на нас монолитные гардеробщики.

На Ларисе красовались изящные полусапожки, поэтому она перекинула через стойку только курточку. Надламываясь на длинных ногах, подруга отошла к зеркалу поправлять волосы. Забыв, по-моему, про меня.