Via Baltica (сборник)

– Глупенький! Просто я всегда хорошо училась. И активность во мне с рождения. Я всюду лезла, везде стремилась быть первой. У меня инстинкт победителя. Понимаешь? Хорошо, объясню: тебя все равно заберут. Ладно. Ты слушай и запоминай, Mensch: при другом строе, скажем, при прежнем, я была бы активным скаутом, пошла бы в партию националов, куда угодно! И по убеждению, без обмана, ты понимаешь? Такова уж наша лидерская природа! Ты не смейся, я везде буду лидером – ив Америке, и в Израиле, и в Москве. Таких, как я, – сотни. Но не тысячи. Посредственный человек торгуется со своей совестью, а все равно сдается, унижается, пресмыкается, разве нет? А мы, небесные птицы, – это она сказала с иронией, и я невольно почувствовал к ней микроскопическую симпатию, – летим, воспаряем, все выше и выше! Без виз – как лебеди и журавли. В прошлом году я с москвичами гостила в Кембридже, а после в Сорбонне. Я и в Америке побывала – ты думаешь, я слепая? Дружок, – ее голос стал еще глуше, – мне некогда медитировать. Моя астма неизлечима, я это отлично знаю. Но я не сдамся, ты будь уверен. Я еще всех вас переживу. Твою Даниеле уж точно. Не обижайся, я знаю: у нее прогрессирует.

Так и сказала. И это, наверное, была правда. Я кожей почувствовал: Грасильда очень несчастна, ужасающе одинока и немыслимо зла – злее Степашкина. И правду режет – как будто сыплет песок в глаза. Ее цинизм и жестокость – как патология: почему вы, плебеи, не страдаете астмой, почему я? Я – способная, талантливая, красивая и единственная? Поначалу непробиваемый камуфляж, а потом уже неприкрытая злоба под видом принципиальности: провалитесь вы все, если я пропадаю. Но астматики часто переживают здоровых – тут Грасильда права.

Я провожал ее до палаты. На изгибе узкого коридора, где потемнее, Грасильда вдруг поскользнулась – если это была игра, то блестящая! – и плоской попкой налегла на меня. Я не могу понять, как моя ладонь оказалась на самом запретном месте комсорга и лидера, ну никак не пойму!

– Не теперь! Не здесь! – резко приказала она. – Завтра! Там же! Я тоже живая! – И перед тем как исчезнуть: – Глупый! Слепой и глупый!

Я уже повернул к своему отсеку, но она прокашляла хрипло и злобно:

– Постой. Проводи! – И сама положила мою руку туда, где ей все-таки было не место. Я испугался, дернулся слишком резко – она пошатнулась. Ее палата была совсем рядом, и там, несмотря на объявленный категорический карантин, обретался мужчина в белом халате, белой шапочке, но без повязки. Я узнал его сразу: медик с пятого курса, активный общественник и профсоюзный лидер Альфонсас Швирмицкас. Был он не мальчик, учился уже лет девять и последнее время железной рукой направлял профсоюзное дело. Серьезнейший человек. Занятой человек, а сидит и поджидает Грасильду, молчит, жует губы.

– О! – приятно (и, конечно, притворно) изумилась Грасильда. – Какие люди! Откуда?

Оттуда. Где срут не менее пуда. Так бы ответил этот упитанный скот, но сейчас он молчал и сверлил нас глазами.

– Познакомьтесь, – предложила Грасильда.

– Да вроде знакомы, – буркнул гость.

Еще бы: облапошил меня, скотина, не заплатил за студийные декорации, а обещал! А художница делала декорации, хотя и не обещала… Ладно. Вижу их как сейчас – был задуман Всемирный пожар. Много черного, много красного цвета. И серого: пепел.

– Пойду, – угрюмо выдавил я. – Обед уже скоро.

– Постой, – приказала Грасильда. Приподняла, словно взвесила, принесенную гостем корзину, покосилась на стоящие в банке розы. – Поглядим, чем нас решили побаловать! Мы ведь коллеги, поделимся.

Лидер, наверное, скрежетал всеми своими металлическими зубами, глядя на то, как его любимая подопечная перекладывает в чужой мешок компоты, варенья, по блату полученные апельсины, крымские груши, мед…

– Может, не надо, – промямлил я, но Грасе только выставила ладонь: дают – бери! Когда я, уже в дверях, обернулся, – меня буквально прожег ненавидящий взгляд профбосса. Где-то уже я видел такие глаза? А, вспомнил. Точно так же из придорожных кустов когда-то глядел на меня подполковник Степашкин.

8

Можно сказать, поначалу в больнице все у меня шло замечательно. Давление было стабильно высокое, оставались какие-то, мне казалось, малозначительные обследования. Я был полон лучших надежд. Из деревни пришло письмо от Даниеле: немного лирики, немного нежной иронии. Но я понимал: она растеряна. И говорит не все. В город не собирается. Конечно, променяла меня на природу. В советских больницах делаешься не просто мнительным: становишься подозрительным, дерганым и капризным. Даже такие «больные», как я, теряют душевное равновесие.