Via Baltica (сборник)

Мои упражнения проходили строго по расписанию. Грасильда, которой я рассказал про свою великую тайну, расхохоталась, но поддержала: мы же с тобой коллеги, даже вдвойне! Ни политические, ни эстетические воззрения тут никого не волнуют! Она быстро спозналась с кем надо – лидер всюду пробьется! – и я с точностью до минуты стал узнавать об очередном замере давления. Я валялся в постели, изображая страдание, и знал наперед: вот сейчас войдет медсестра, выкрикнет мою фамилию, я медленно встану и побреду за ней в процедурную, а доктор укоризненно скажет: ничем не могу утешить, давление держится! Еще бы ему не держаться, если десять минут назад, насосавшись «Памира» и выпив воды из-под крана, я пятнадцать раз энергично присел. Ласковый – так мне тогда казалось – доктор ежедневно вписывал цифры в соответствующую графу. Цифры были ко мне благосклонны, не зря я себя истязал. Но однажды перестарался и поднял давление до высот, едва совместимых с жизнью. Мне даже стало казаться, что доктор заподозрил неладное. Надо посоветоваться с Грасильдой, и немедленно! Я помчался в соседний корпус, ворвался в ее палату и тут же отпрянул назад: навалившись на умирающую астматичку и прикрываясь только несвежим халатом, пружины больничной койки испытывал – кто бы вы думали? – лидер Швирмицкас. Вечный студент, замечательный тенор и профсоюзный босс. Он увлекся ритмичной работой и уже дышал, как смертельно больной. Меня он не видел, поскольку был в верхней позиции, задом к двери. А вот глаза Грасильды мне были видны: черней, чем обычно, они излучали испуг и были подернуты дымкой желания (красочнее не могу описать). На мгновение наши взгляды встретились, я выскочил прочь и укрылся в дальней пустой палате – там шел бесконечный ремонт. Я, кстати, ни разу не встретил в больнице ни одного маляра или плотника. Тем лучше: благодаря Грасильде тут оказалось вполне приличное кресло, старенькая столешница покоилась на двух табуретках, а на полу простирался матрас: я сюда иногда приходил поспать, когда стоны в палате делались совершенно невыносимыми. Или храп – он раздражал еще больше. Но не затем Грасильда Гедрюте наводила псевдокомфорт. На матрасе в определенное время суток мы регулярно занимались с ней тем, что сейчас проделывал А. Швирмицкас. Могли бы хоть запереться. Я был обманут и предан. Так мне казалось. Хотя для подобных чувств не имелось никаких оснований. Наша временная конвенция не трактовала понятия верности. Это был договор двух убогих – рекрута и астматички: после больницы omerta! Читай: молчание. Правда, Грасильда не раз называла меня слепцом: неужели ты в прошлом году ничего не заметил? Я тебя так хотела! Что, признаваться самой? Сдурел! Ты меня совершенно, совершенно не знаешь! Верно, гордая, но уж какая есть. Сам должен был догадаться. Такие вот откровения. Но теперь это все неважно. Себе в оправдание могу сказать, что я был в пассивной роли, в качестве подчиненного. Я как будто расплачивался за гуманитарную помощь – компоты, мясные консервы и диковинные плоды. Правда, любовных признаний мы оба тщательно избегали – хватало иронии! – но Грасе, как ни была прагматична, иногда интересовалась: очень мне с ней хорошо или просто хорошо? То хвалила за изысканность и фантазию, то бранила за мужской эгоизм, торопливость и прочее. Нашу связь, все ее ниточки она прочно держала в своих тонких руках, но я не противился. Еще бы, ведь я был доволен – нежданное разнообразие! Правду сказать, наедине активистка была фантастически чувственна, бесстыдна и ненасытна. Неудивительно, что рядом с ней, такой угловатой, жесткой и плоской, вечно кто-нибудь ошивался – комсорг, профорг, стипендиат, аспирант или даже доцент. Таких политически благонадежных кабанчиков в универке хватало. В этом списке я, видимо, был желательным исключением. Конечно: больница, карантин – и вдруг я. Не совсем из той оперы. А выбора нет. Но зачем вдруг Швирмицкас? Вообще-то она способна на все, я мог догадаться. Но Швирмицкас, которого я на дух не выносил! Лучше бы мне не видеть. А тут – прямо как на ладони. И эта шапочка, которую он почему-то не снял. Лысину обнажить боится? Надо же, я ревную! Этого не хватало! А что я теперь скажу? Обиделся? Смех, да и только. Я злился, курил и втолковывал сам себе, что она недостойна ревности, и тут срамница сама появилась на пороге пустой палаты с пакетом свежих продуктов и бутылкой «Гамзы» в руках. Профбосс отвалил – у крыльца его поджидала машина. Я набросился на Грасильду:

– Ну что, хорошо развлеклись? И гонорар получила?