Via Baltica (сборник)

Она неуверенно улыбнулась. Вид у нее был – совсем никуда. Бледная, исхудавшая, в пижаме (правда, шелковой, взятой из дома), испещренной розовыми и синими ящерками. У нее была астма – мерзкая, мучительная, испепеляющая болезнь, двоюродная сестра чахотке. Из-за этого у Грасильды так не развита грудь – пижама в известном месте напоминала Прикаспийскую низменность. Она задыхалась. Всегда носила с собой ингалятор, но использовала его по инструкции, в меру, иначе никакого эффекта. А как без него, если чувствуешь, что сейчас задохнешься, что тает сознание, все вокруг угасает, словно в кинозале? Примерно вот так, бесстрастно, описала мне все великая функционерка и яростная доносчица, ну, хорошо, информаторша. Астматичка Грасильда Гедрюте, место рождения – Жямайтская Калвария (в те годы Вардува). Я курил уже нормальную сигарету, она, отвернувшись, стояла рядом и с кривой улыбкой рассказывала обо всем подряд: о болезнях, сессиях, книгах, дурной погоде, новом журнале. Предложила говорить по-немецки, но я вежливо отказался: мне это слишком трудно, я буду стесняться. По правде, мне было совсем нестрашно говорить по-немецки с немцем, даже и западным, но со своими – нет. Вечно они пристают с артиклями и произношением редуцированных гласных. У меня хромало употребление отглагольных форм и множественного числа существительных. И если на кафедре кто-нибудь из ярых зубрил обращался ко мне по-немецки, я неучтиво бросал знакомую крылатую фразу, например: «Die Soldaten sollen wissen, wie die Fische ins Wasser pissen!» [33]

Я говорил настолько невнятно, что собеседники – особенную настойчивость проявляла Сирена М. – просили меня повторить: «Wie,bitte?» [34] .

А я уже декламировал какой-нибудь новый шедевр. Самое страшное, что в моих ответах почти всегда усматривали двусмысленность, понимая меня по-своему, а одна театралка даже вставляла их в свои студийные представления. С немцами – даже швабами! – я общался без большого труда. Поэтому истощенной, но стойкой Грасильде я посоветовал говорить на родном языке.

– Можем и по-жямайтски, – просияла Грасе и тут же надолго закашлялась. – Хорошо, говори как хочешь. Если хочешь.

Я хочу? Этого не хватало! Сама подвалила, помешала моим занятиям и еще подавай разговоры. Много чести! Функционер – он и при смерти функционер. Я посмотрел ей в глаза – черные, узкие, насмешливые, пронзительные, даже цыганские, как в известном романсе.

– Грасильда, – сказал я негромко. – Грасильда, – повторил я ее настоящее имя, потому что сама себя она называла Храсилда, – почему ты всех нас так пламенно ненавидишь?

Она растерялась, но всего на мгновение.

– Я ненавижу? – Брови ее (кстати, на редкость правильные) взлетели. Никто не поверил бы, что функционерша даже теперь играет. – Ненавижу? Mensch [35] , – она все-таки ввернула чужое слово, – что ты плетешь? Я всем вам желаю добра, добра, и только добра!

– Ты, Грасильда, – я уже шпарил без остановки, – шпионишь за всеми, лезешь, куда не просят, что – тебе платят за это?

– Не платят, – рассмеялась она. Я понял, что проиграл – она не обиделась. – Я все делаю добровольно, по призванию. Доношу, вынюхиваю, на собраниях выступаю, пишу! Деточки, мне всех вас так жалко! Вот заберут тебя в армию – и два года к черту! Если ты там вообще не загнешься, и такое бывает.

– Только ты меня не пугай, Грасильдочка. Не пугай. Не страшно.

– Знаешь… читала я твои драмы… – мечтательно протянула она. – Много дыма, даже угара, а огня никакого. Ты что же, глупенький, думаешь, они годятся для сцены?

– А как ты… откуда?

– Это теперь неважно. Принесли, я и прочла. А нигилизма-то сколько – и такого крепкого, прямо ужас! – Я внимательно наблюдал, как она выпендривается. – Слушай, пускай этот свой жуткий дым в форточку! – Вдруг она сорвалась на крик. – А ты ведь мог и для нас сочинить какой-нибудь опус. Мог бы? И поверь, никто бы тебя не вышвырнул. Я Степашкина лично знаю – это ведь клоун, шут!

– Я его тоже знаю, – отрезал я. – Встречались в интимной такой обстановке.

– В бане, что ли? – встрепенулась Грасильда. – Ясно, какой же русский не любит париться в бане!

– Грасильда, – тут я решился. – Если не хочешь, можешь не говорить. Объясни, ты вот с детства такая… идейная?

Она рассмеялась глухим астматическим смехом. Вроде, искренне.