Вячеслав Тихонов

«Одни говорят, что жизнь есть борьба, другие — жизнь есть игра. Я придерживаюсь того взгляда, что жизнь — это работа. И чем больше работы, тем интереснее жизнь. Важно лишь, чтобы работа тебе нравилась и чтобы она была необходима людям».

Они оба поверяли себя высшими критериями искусства.

Из глубокого творческого кризиса, который усугубился еще и тем, что Тихонов не был утвержден на главную роль Ладейникова в фильме «Мертвый сезон», Вячеслава Васильевича буквально вывел, вытащил режиссер Станислав Ростоцкий. Он, что называется, заставил актера сыграть в следующем своем фильме.

МГНОВЕНИЕ ВОСЬМОЕ «Доживем до понедельника» — гимн советской педагогике

Я нисколько не сомневаюсь и в том, что творческий тандем Станислава Ростоцкого и Вячеслава Тихонова тоже еще ждет своего серьезного, вдумчивого исследователя. Ибо в отечественном кинематографе немного найдется примеров такой крепкой и созидательной дружбы актера и режиссера. Судьба свела их еще в молодости. Они вместе учились во ВГИКе. Правда, пребывание Ростоцкого в мастерской С. Эйзенштейна и Г. Козинцева затянулось на семь лет. Все эти годы бывший фронтовик работал подмастерьем на киностудии «Ленфильм». В боях он потерял ногу, но никогда, ни при каких обстоятельствах не гордился своей инвалидностью, чем тоже снискал уважение немногословного, всегда выдержанного и порядочного Тихонова. В стенах вуза они были знакомы шапочно. Близко сошлись на репетициях в Театре киноактера и как-то потянулись друг к другу.

Уже первая их совместная работа — лента «Дело было в Пенькове» — показала, что встретились личности, хорошо понимающие цели и задачи отечественного кино. Дальнейшее их сотрудничество лишь усиливало коэффициент полезного действия этого кинематографического тандема. А картина «Доживем до понедельника» вообще продемонстрировала выдающуюся способность этих мастеров решать сверхсложные творческие проблемы.

Потому что, как это ни покажется странным, изначально Вячеслав Васильевич категорически не видел себя в роли учителя Мельникова. Он не хотел обсуждать с Ростоцким подобный типаж, сразу заявил ему, мол, это не мое. В своем неприятии роли Тихонов нашел соратника в лице автора сценария Георгия Полонского.

Тот тоже горячо убеждал режиссера:

«Нам здесь нужен внешне непривлекательный, даже с неким душевным надломом тип актера. А Тихонов, с какой ни посмотри на него стороны, — красавец, неотразимый мужчина».

Однако Ростоцкий прекрасно понимал, что, пойдя на поводу у сценариста, он снимет хорошую, добротную картину. Но если ему удастся зажечь ролью своего друга, то фильм получится вневременной, на века. Станислав Иосифович, истинный, Богом отмеченный режиссер, чувствовал то, чего не ощущал в себе сам Тихонов. Только Славе с его уникальными врожденными данными и внутренним интеллектом под силу вытянуть картину на некие горние высоты, куда обыкновенному актеру вовек не взобраться.

Тот разговор между Ростоцким и Тихоновым длился очень долго. Никаких подробностей о нем, увы, не сохранилось. Однако его содержание, тональность, некая вербальная недосказанность их непростого общения относительно судеб картины, мне сдается, очень сильно напоминает знаменитый диалог Мельникова с директором Николаем Борисовичем. Да, он, конечно, не зеркальный, но, сдается, что очень сильно похож. Помните?

«— Ты что хотел? — спросил директор, небрежно прибирая на своем столе.

— Уйти в отпуск. — Мельников опустился на стул.

— Это не разговор, Илья Семеныч! Ты словно первый день в школе. Для отпуска в середине года требуется причина настолько серьезная, что не дай тебе бог.

— А если у меня как раз настолько? Кто это может установить?

Директор пожал плечами и всмотрелся в заострившийся профиль Мельникова.

— А ты подумал, кем я тебя заменю? — рассердился Николай Борисович.

— Замени собой. Один факультет кончали.

— У меня же «эластичные взгляды», я легко перестраиваюсь, для меня «свежая газета — последнее слово науки». Твои слова?

— Мои. — Мельников выдержал его взгляд.

— Видишь! А ты меня допускаешь преподавать, калечить юные души. Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было, — горько сказал Николай Борисович и продолжал серьезно, искренне: — Но я тебя всегда уважал и уважаю. Только любить тебя — трудно. Извини за прямоту. Да и сам ты мало ведь кого любил, а? Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал, — как-то грустно закончил он.

— Ладно, не люби меня, но дай отпуск, — гнул свое Мельников.

— Не дам, — жестко отрезал директор. — На тахте — оно спокойней, конечно. И честность — под подушку, чтоб не запылилась!

— Про тахту — глупо: у меня бессонница. А что касается честности — да, она гигиены требует, ничего странного. Как зубы, скажем. Иначе — разрушается помаленьку и болит, ноет… Не ощущал?

— Что? Зубы-то? — запутался Николай Борисович. — Да нет, уже нет… Могу дать хорошего протезиста — надо?

— Ты подменил тему, Коля, — засмеялся Мельников. — Сплутовал!