Вятская тетрадь

— Меня уж брали, — отвечал я грубовато. — И что у вас у всех бзик (я нахватался городских выражений) воспитывать?

Эта Ирина имела большое влияние на меня. Не в личном плане, а, скажем, в просветительском. Обрезавшись на Нине и Элизе, поняв, что не был ни ими любим, ни сам не любил, решил я, что мне и не дано, чтоб меня любили. Видно, так устроен, и обижаться нечего. Проживу и необласканным. Мне же дано любить, я это знал. Я и на Ирине был готов жениться, несмотря на все то же сознание ею своего превосходства. Мне даже нравилось, что меня часто принимали за дурачка. Возглас: «Мы этого от тебя не ожидали» — после того, как я что-то свершал, долго преследовал меня и еще не отступился. Ирина приобщала меня к миру искусства. Это было посерьезнее мечты Элизы купить мне шапку с козырьком. Я за многое благодарен Ирине. Она через связи доставала контрамарки, как бы я, придя с улицы, мог услышать Рихтера, например. Легко сказать, что я многого не понимал, мне еще легче сказать, что и сейчас многого не понимаю в музыке, но наш слух, данный нам природой, независимо от нас избирает звуки, оставляет их в памяти, они трогают сознание, сердце, они выращивают нас. Надо довериться им, а не заставлять насильно себя слушать, вот и весь секрет.

— Ты любишь воду? — спрашивала Ирина, водя меня по фойе зала имени Чайковского.

— А что, разве я неумытый? — меня сердил этот «мальвинизм» — постоянная попытка воспитывать. Да еще тогда добавила модная Эдита Пьеха. Женским басом она часто пела: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». Крайне вредная песня.

Ирина спрашивала о воде на пейзажах. Как будто я не бывал десятки раз в Третьяковке. Нет, ей льстило, да и было проще, изображать, что она начинает с нуля. Или спрашивала, щурясь, о битах информации в музыке.

Маме Ирины, врачу, я очень понравился. Уже умел открывать шампанское, уже напором и частотой визитов выжил конкурента в очках и со скрипочкой, что было к удовольствию мамаши. Уже и с мамашей вел беседы в основном на медицинские темы.

— А у вас там, в вашей Вятке (она говорила будто о загранице), есть облепиха?

— Есть, — отвечал я, — у нас, как в Турции, все есть. Но вы знаете (забыл, как ее звали, допустим, Любовь Борисовна), знаете, Любовь Борисовна, это все предрассудки, что можно от чего-то излечиться. Болезнь — благо. Конечно, тут и Толстой мне помогает в этом убеждении, но ведь правда, что когда приглушаются физические силы, то духовные возрастают. И нет панацеи. Смотрите, набросились на пенициллин — панацея! Нет. Или что другое, нет единого лекарства. И облепиха не спасет.

Ирина, в отличие от Элизы, воспитанно не вступала в разговор, не обрывала меня, но копила замечания для разговора наедине. Любовь Борисовна была попроще Элизиной мамы, писать о спорте не агитировала, говорить со мной любила. Достижение это или несчастье — нравиться предполагаемым тещам?

— Не спасет, но поможет, облегчит боль, устранит, — поправляли меня.

— С облепихой согласен, неудачно. Но вообще. Давайте рассудим: здоровье — стратегия, так?

— Допустим.

— А действие лекарства — тактика. Это обман организма, то есть не обман, а поблажка. Больно — лекарство устраняет боль. Но организм привыкает, что не надо самому бороться, так как хозяин (хозяйка) поможет таблеткой. И самая худшая болезнь — излечивать себя лекарствами. Эта болезнь неизлечима. Почти неизлечима.

— Но как же вся фармацевтика? — Любовь Борисовна весело смотрела на меня.

— А так. Больно — терпеть. Организм подождет-подождет, помощи ждать неоткуда, поднатужится и сам справится.

— А не справится?

— Значит, такой организм, такая судьба, — жестоко отвечал я.

Любовь Борисовна смеялась. Ей нравилась такая логика.

— Или взять сроки жизни мужчин, почему короче, чем у женщин? Мужчины совестливее. Чем доказать? Они, собравшись, стараются выглядеть похуже друг перед другом, а женщины чванятся. Лучшее лекарство для улучшения самочувствия женщины — сказать что-то плохое про другую женщину. Не впрямую сказать, тонко, и чем тоньше, тем изысканней считается собеседник.

— В Вятке все такие? — спрашивала Любовь Борисовна, отсылая Ирину за чаем. А больше того Ирина и сама уходила. Звонить, или ей звонили. Разговоры по часу меня потрясали. Безумно хотелось подслушать, о чем говорят по часу? Но Любовь Борисовна не отпускала. А мы с ней о чем по три часа говорили?

— Что-то не видно, что мужчины переживают.

— Переживания скрыты, это еще ужасней.

— Но говорить о переживаниях — не значит переживать.

— Это упреждение переживания. Исходя из опыта.

— А вы опытный? — щурилась Любовь Борисовна. — Ира говорит, вы пишете, она приносила стихи в институтской вашей газете. Мне понравились.

— Какие? — искренне радуясь новому читателю, спрашивал я.

— Н-не помню, — отвечала она, — но хорошие. Я даже, кажется, сохранила. Цените.

Тут я похлеще Мишки распускал перья и говорил об открытии мира и литературы адекватным опытным путем. «Нужна лаборатория, полигон».

— Например, можно так сказать, что любовь — это опытное поле?

— Для стихов? Конечно!