Вяземская Голгофа

Боль от нового удара выбросила его в мутное небытие. Всё пропало: и холод, и жар чужого дыхания, и ароматы лесного мха и неотвязный голод – всё улетучилось. Он качался и плыл в полном уединении. Рядом была только боль. Она то тисками сжимала его голову, то крепко дергала за конечности – за левую руку и правую. Порой боль зачем-то принималась выворачивать из суставов его ноги. Неотвязная тварь обладала невероятной мощью. Тимофею хотелось вопить и кусаться. Ах, если б у него были зубы! А так он в бессилии сжимал пустые десны, силясь не выпустить наружу вой. Ведь Леонтович велел молчать.

* * *

Бела земля на огородике Сидоровых. Белым кантом отделана каждая веточка на старых яблонях под окном. Белыми узорами подернуто оконное стекло. Изжелта-белы волосы школьной подруги, а лицо – будто посмертная маска, неподвижно, бесцветно. Веки Ксении плотно сомкнуты, ресницы и брови так же белы, как косы. Клавдия осторожно прикасается к её лицу. Нет, это не холодный мрамор. Это кожа живого человека.

– Были пятнышки, красные, следы обморожения. – Мать Ксении показывает на едва заметные розоватые пятна на лбу и щеках. – Но я мазала гусиным жиром и всё прошло.

– Она часто просыпается? – осторожно спросила Клавдия.

Тяжкий вздох был ей ответом. Клавдия боялась поднять глаза на Анну Григорьевну. Сейчас спящая Ксения походила на неё ещё больше, чем в былые, довоенные времена. Зверь-Война разрезала их жизни надвое, наискосок. Так, бывало, румяная продавщица в гастрономе рассекала батон телячьей колбасы перед тем как бросить его на весы. Только не думать о еде! Колбаса, мясо, сливочное масло, розовый зефир в коробке, перетянутой атласной ленточкой, мороженое. Как счастливы они были «до»… Как страшно стало «после»…

– Ты голодна? – угадала Анна Григорьевна.

Клавдия не успела с ответом, потому что тотчас перед её носом появилась плошка с красным супом. Да, да! Это в прошлой жизни существовали борщ и суп харчо, макароны по-флотски и вареники с вишней. А сейчас просто красный суп: немного сала, кожура от светлы, три картофелины, половинка моркови – всё! К яству прилагался небольшой кусок сыроватого черного хлеба. Как быть? Присесть к столу или остаться у постели больной? Клава глянула на часики. На всё про всё у неё оставалось пятнадцать минут. Надо и поесть успеть, и на Ксению насмотреться. Не вставая с шаткого табурета, Клава набросилась на еду. Она старалась не стучать ложкой, но Ксения всё равно проснулась.

– Что ты ешь? – спросила она, не размыкая век.

– Красный суп, – отвечала Клава.

– Он ещё теплый? Дай мне! – глаза больной распахнулись.

Светло-серые в прошлой жизни, сейчас они казались совсем белыми, словно вобрали в себя всю белизну заснеженных лесов.

– Извини, – смутилась Клава. – Я уже всё съела.

Снова возникла Анна Григорьевна с полной тарелкой красного супа и черной горбушкой. Точно такую же порцию она только что подала Клавдии. Тонкие прозрачные руки схватили тарелку. Эх, не расплескала бы! Суп исходил густым паром, горячий, наверное, а подруга совсем ослабела. Руки – тонкие плети, тело плоское, под толстым одеялом вовсе незаметное. Клавдия поднялась, желая помочь.

– Не надо! – Ксения вцепилась в тарелку. – Я сама! Сама всё съем!

– Кушай! – вздохнула Анна Григорьевна.

Клавдия направилась к выходу. Следом шуршали осторожные шаги беловолосой Ксениной мамы. Анна Григорьевна разговорилась в дверях.

– Ничего. Я тоже рано поседела. В тридцать пять вся голова уже была бела.

– Ксении двадцать, – отозвалась Клава.

– Ничего. Зато смотри, как она ест! В наше время говорили: кто хорошо кушает, тот здоров.

Из-за плеча Анны Григорьевны Клавдия видела, как Ксюша выплыла в прихожую. «Женщина в белом» – страшная история, рассказанная английским писателем, до войны казалась Клаве просто буржуазной сказочкой. Как бы не так! Вон она плывет, белая, почти бестелесная и совершенно беззвучная. Впрочем, цели её совсем не романтичны. Намерзшийся в вяземских лесах, натерпевшийся каких-то вовсе несусветных ужасов, организм Ксении совсем не мог удерживать в себе пищу. Только поела – беги на горшок.

– Раз уж ты проявляешь такое участие к нашей судьбе, – продолжала Анна Григорьевна, – я попрошу тебя ещё об одном одолжении. Бывает, я по две смены кряду на заводе. Бывает, там и ночую. А её надо кормить, сама понимаешь. Да и отопление у нас не паровое. Чуть дом остынет, так Ксеня начинает зубами стучать так, что мертвый проснется. Да что с тобой, девочка? На тебе лица нет!

Клава не успела ответить. Ксения уже вышла из уборной и двигалась к ним, цепляясь обеими руками за стены.

– Послушай, Клава! – шептала она. – Ты ходи к нему. Слышишь? Навещай. Он, наверное, тоже всё время голоден. Мама! Дай же что-нибудь! Ну хоть хлеба!

– Какого же хлеба? И кому? Я вам последнее скормила. – Анна Григорьевна обернулась к дочери. – Да и карточки надо отоварить. Я вчера три часа провела в очереди. Намерзлась. И сегодня опять идти…

Ксения, не в силах долго стоять на ногах, скрылась в комнате. Они услышали, как скрипнули кроватные пружины.