Вяземская Голгофа

– И клясться не стану, потому что грех!

* * *

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он очнулся в своем закутке, под лестницей на хоры, как дитя, до бровей замотанный в старое, пахнущее мышами верблюжье одеяло. В недрах истомленного тела тлела сладостная усталость. Снаружи, через щели между ступенями, струился дневной свет, слышались шаркающие шаги и ворчание. Сохви расставляла на полу свечи, бормоча что-то на финском языке. Наверное, клянет его, греховодника. Хотел стать монахом, а сделался блудодеем. Он смотрел на кряжистую фигуру Сохви, будто из-под воды, до тех пор, пока из полумрака храма не явилась другая фигура, маленькая и быстрая, как лисица. Тимофей украдкой рассматривал Ольгу. А она притащила два ведра воды, тряпку, щетку. Что же это за привычка такая – всё и всюду мыть? А Ольга драила каменные плиты тщательно, то щеткой, то стоя на коленях. Хорошо хоть языком не вылизывала.

Тимофей попытался освободиться из пелен. Для начала извлек левую, здоровую, руку. Пошарил вокруг себя в поисках крюка. Нашел тележку. Проклятая подпорка увечного тела опрокинулась вверх колесами с громким стуком. Тимофей замер, глянул на Ольгу. Услышала ли? Но та продолжала драить пол под ногами у Сохви. Тимофей выпростал тело из одеяла. Крюк оказался пристегнутым. Одежда – рубаха, странные порты с коротко обрезанными штанинами, не его, чужие – оказались надеты поверх чистого исподнего. Тимофей в изумлении рассматривал клетчатые, штопанные на локтях рукава. Деда Фадея одежа, не иначе.

– Ну вот и я стал «самоваром», – бурчал он. – Раздевают, одевают, укладывают.

Водрузив тело на тележку, он выкатился «в свет». Сохви равнодушно оглянулась. Ольга будто и вовсе не заметила. Тимофей елозил по полу. Колеса тележки грохотали на стыках каменных плит. Ольга вышла из храма, прихватила с собою ведра, а мокрую тряпку почему-то оставила. Сохви ходила туда-сюда, каждый раз перешагивая через неё. Тимофей растерянно ждал, и Ольга вскоре вернулась с полными ведрами чистой воды и тряпкой.

– На-ка! – Кусок старой мешковины полетел ему в лицо.

Он долго смотрел, как она трудится. Завитки влажных волос на её шее, цепкие, натруженные пальцы, выверенные движения спины, плеч и бедер. Ему хотелось отвернуться, бежать, снова лезть на колокольню, скинуться оттуда, увидеть под собою на свинцовой глади Ладоги цветные лоскуты островов, реветь и петь, чтобы она увидела, как он крутится в воздухе, как держат его мощные крыла.

– Хватит мечтать, – проговорила она, не оборачиваясь. – Надо пол помыть. Всё же храм, не свинарник.

Тимофей подкатился к ней, опасаясь, что она оттолкнет его, вскочит, убежит, пряча омерзение и стыд. Протянул левую руку, прикоснулся к плечу. Она продолжала тереть пол. Тогда он намочил тряпку и присоединился к ней. Он мел и тер, выковыривая из щелей мышиный кал. Увлекшись работой, не заметил, как кирзовые ботинки Сохви оказались прямо перед ним. Тогда он выполоскал тряпку в ведре и тщательно протер потертую кирзу. Насухо вытер рукавом, поднял голову, поймал взгляд финки, оскалился:

– Спасибо, что девочку ко мне приставила. Хорошая девочка, но уже не юная, не целая. Надо было думать головой. Понимаешь?

– Дурак! – рявкнула Сохви. – И ты дура, а значит, надо вас повенчать. Это правильное дело будет!

Эпилог

Ксения смотрела по сторонам. Серые скалы посреди коварных вод. Сосны вцепились в гранит корнями, лишайники устилают склоны каменистых холмов. Она пила сладостные запахи вперемешку с оглушительной тишиной, нарушаемой лишь шорохом колес да глухими ударами копыт.

– Куда мы едем? – поинтересовалась Ксения для начала разговора.

– На центральную усадьбу. Там контора, гостиница. Вас поселят. Вы надолго к нам?

– Как получится. Но более недели не пробуду. Отпуск. Мне надо вернуться в Москву.

– Москва! – вздохнула возница. – Не доводилось бывать.

– А вы сами давно живете здесь? – продолжила Ксения. – Сами-то родом откуда?

– Откуда родом – не помню. А здесь оказалась в 1950. Привезли вместе со всеми на барже. Так и живем.

Ксения примолкла. Как продолжить разговор? Можно ли ещё спрашивать?

– Конь у вас хороший.

– Орловский рысак. Его зовут Кипарис.

– Странное имя! – Ксения улыбнулась. – Кипарис! Не похож! И кому пришло в голову назвать так серого в яблоках коня?

– Почем мне знать? Я и кипарисов-то никогда не видела.

Повозка повернула налево. Лес кончился. Дорога пошла вдоль поля, под гору. Впереди, над кронами хвойных дерев, возникли голубые луковичные купола и высокий шпиль колокольни. Ксения привстала. Конь остановился, в удивлении воззрился на неё через плечо.

– Сядьте, – проговорила женщина. – Иначе он не тронется с места.

Но Ксения, не в силах сидеть на месте, выскочила из повозки и побежала вперед. Кипарис налег на оглобли. Коляска покатилась. Ксения долго шла, напевая, срывая по обочинам странные, никогда не виденные ею цветы. Она разминала пальцами шишечки можжевельника, принюхивалась, вздыхала.

– Надо же! Совсем недалеко от Ленинграда – и такая удивительная страна! Тут всё иначе! Чудесно! Ощущение такое, словно небеса упали на землю!