Вяземская Голгофа

– Я из Лодейного Поля, – внезапно сказала она. – Это поселок на материке. Мать, отец, братья… Словом, никого нет. А я смогла восьмилетку закончить и курсы медсестер. Но на берегу жрать совсем нечего. Мы с бабушкой выращивали огурцы. Но на продажу, сами-то не ели. А здесь и паек, и получка. Я знаю, ты второй месяц за мной следишь. А мы ведь говорили с тобой там, на пирсе. Помнишь?

– Я детдомовский. Родом из Саранска. Вся семья померла в голодовку. Я забыл потом. не хотел вспоминать. И войну не хочу. Всё забыл. Теперь только мать помню. Я такой, как есть. Принимай!

Тимофею удалось справиться с ремешками и острый крюк со звоном упал на половые доски.

Она сделала шаг вперед, сказала робко:

– Я помогу.

– Ты не смотри, что я короче тебя в два раза! – рявкнул Тимофей. – У меня баб было знаешь сколько? Знаешь, как бегали за мной?

– Хочешь, чтобы и я побегала? Так давай, убегай. А я следом!

Он подтянулся, закинул тело на скамью. Надо избавляться от одежды. Но как совершить такое, когда она всё ещё смотрит на него?

– Проваливай, я сам всё сделаю.

Он стянул через голову фуфайку и рубаху, и тельник, бросил всё на пол и принялся развязывать бечевку на штанах. Он знал, Ольга всё ещё стоит и смотрит на него. Вот она наклонилась, чтобы поднять с пола его одежду.

– Пошла вон! – рыкнул он. – Оставь мои тряпки.

– А постирать?

– Чего стирать, если смены нет?

Она метнулась за дверь. Эх, рановато ушла! Догадалась бы подтянуть поближе ведерко с ковшом. Пришлось справляться самому. Тимофей мылся с наслаждением, мылил бедовую башку, поливал себя теплой водицей из ковша, шумно фыркал. Пена лезла в глаза и уши. Приятно! Пена пахнет лимончиком и чем-то ещё. Ах, да прошлой жизнью!

Когда она вернулась? Бог весть! Он обнаружил её слишком поздно, не успел прикрыть нахальством внезапный стыд. А она всё приметила и обрадовалась, будто только этого и ждала. Тимофей же, собрав остатки воды в горсти, хохотал, скалил пустые десны, тыкал культей в обнаженный срам.

– Не желаешь ли изведать любви летчика-героя? Что? Смотри!

Ольга держала в руках плошку, полную мыльной пены, и опасную бритву.

– Я побрею тебя. Ну? – просто сказала она.

– Не надо. Я заделался из летчиков в монахи, а те бород не бреют.

– Дак вши же.

– Ну и что!

– А то! Я вшивого тебя целовать не стану!

Тимофей опешил. Хотел было кинуть в неё веником, но и на это не решился.

– Я смотрю, крестик у тебя, – проговорила она. – В храм ходишь?

– Я живу там, среди яблок и картошки. – Тимофей осклабился. – А ты небось комсомолка? Имел я и комсомолок, было дело. Но то было давно, когда сам был партийным. Да ты не волнуйся. Мы смирные. Службы не творим. Так только, молимся втихаря. А что ещё остается? Дел других нет. На полном гособеспечении. Осталось только молиться. Секта отщепенцев! Хотя нет, Фадей не допустит тут сект. Уж он-то знает…

Захмелев от собственного куража, он не заметил, как Ольга подобралась совсем близко, как поставила плошку на подоконник, как скинула калоши и носки.

– Эй, а ты зачем это разулась? – спохватился он.

Удар ковшом по голове, потоки ледяной воды из оцинкованного ведерка. Дыхание сбилось. Он кулем шмякнулся на пол. Что-то увесистое прижало его к полу, лишая возможности пошевелиться. Где левая рука, где правая? Глаза ослепли от мыльной пены. Он тряс головой, извивался, стараясь освободиться от тяжести. Да что же это такое – мягкое, теплое и могучее? Тимофей разлепил глаза. Ольга сидела на нем верхом, так, что руки его оказались прижатыми к туловищу. От её хохота, мелко дрожа, звенели оконные стекла. Вот она склонилась над Тимофеем. Её вишневые глаза совсем близко. Её обветренные губы, ещё щеки, бледные, гладкие, вожделенные! Это хуже, чем пытка! Какой там Вяземский лагерь!

– Я буду кусаться, – предупредил Тимофей.

– Тебе нечем, – она снова засмеялась.

Ах, если б иметь ноги! Уж он сумел бы вывернуться, сумел бы подмять её под себя, и тогда…

– Не смотри на меня так! – вопил Тимофей. – Не прижимайся сиськами!

Её поцелуй оказался внезапным и болезненным, как укус.

– Зачем я тебе? – прохрипел Тимофей. – Оставь! Не издевайся! Я ведь тоже в каком-то смысле человек. Мужчина. Пусти!

– Я знаю, – отозвалась она. – Чувствую.

Её ноги плотнее сомкнулись вокруг его тела.

Горячее и настойчивое, непреодолимое желание, аромат ранних яблок и лимонного мыла – калейдоскоп звуков и ощущений, пьянящих похлеще, чем довоенный коньяк. Поначалу Тимофею чудилось, будто он танцует, потом – будто взбегает вверх по лестнице, да так быстро, что занимается дыхание. Внезапно его руки оказались свободными, но он и не подумал отбиваться. Наоборот, он жадно хватал левой рукой свое спасение, а правой осязал плавные, мучительно желанные очертания своей победы. Он крал прикосновения, как изголодавший бродяга крадет у зазевавшегося пекаря теплую краюху. Когда он уставал и в глазах его темнело, и ослабевшее тело его проваливалось в бездонную яму между беспамятством и явью, Ольга возвращала его назад.

– Тимка, Тимка, – звала она.

– Поцелуй меня ещё разок, – шептал он. – А я водки больше пить не стану.

– Поклянись!