Вяземская Голгофа

Вовка потер кулаком левый глаз. В горле пересохло. Он наклонился, зачерпнул с обочины снега побелее, сунул в бороду – полегчало. На листовке был изображен молодец в летном шлеме. Распахнутые полы куртки являли миру боевые награды. «Красная Звезда», «Боевое Красное Знамя», несколько медалей – иконостас. Летчика со всех сторон обступили добрые молодцы в форме летчиков люфтваффе. Немцы задорно улыбались, а советский орденоносец смотрел на мир со знакомым Вовке выражением хищного лукавства. В заголовке листовки значилось: «Сбежал особо опасный враг русского народа и христианства Тимофей Петрович Ильин». Далее перечислялись боевые подвиги летчика, к коим немецкой комендатурой было отнесено разрушение нескольких мостов и переездов.

– Экая анчутка! – пробормотал Вовка.

– То-то и оно!..

Полицай хотел забрать листовку, но мироздание взбунтовалось, изменив его намерения. Толпа заволновалась, двинулась в сторону, кто-то робко взвизгнул:

– Ведут! Ведут бесноватую!

Вовка сунул руку под полу ватника. Потайной карман оказался пуст.

– Сообразительная ты у меня, Марфа! – обрадовался Вовка.

Толпа вокруг него волновалась. Радость его могла показаться мирянам неуместной, и Вовка надвинул на брови треух, опустил глаза, стараясь вовсе не смотреть по сторонам. Ему удалось вытащить из ослабевшей руки полицая четверть листа советской газетенки и вложить на освободившее место ненужную теперь листовку с портретом анчутки. Не пропадать же, в самом деле, из-за такой ерунды! А полицай-то раздухарился не на шутку. Снял шмайсер с предохранителя, навел дуло на толпу. От живота палить собрался в случае чего. К чему такая прыть? Народец наладился померзнуть-поглазеть. Убегать и без того никто бы не решился. Вовка видел валенки разного размера в галошах и без, подшитые кожей и штопанные суровыми нитками. Видел полы зимних одежд и разноцветные подолы женских юбок. Из разговоров, невнятных выкриков, едва различимых шепотков, жалостливых всхлипов и выплесков яростной брани он понял главное: сейчас будут казнить женщину. Полицаи называли её партизанкой, вяземские обыватели – бесноватой. Кто-то ведь и жалел её, кто-то сочувствовал страшной участи, но и жалость, и сочувствие глубоконько прятались под ватой и овчинами, таились в заскорузлых, истерзанных антихристовым учением душонках. Вовка догадывался: преступницу выведут на площадь под конвоем, с помпой. И действительно, сначала он узрел две пары подкованных, с короткими голенищами, немецких сапог, потом – другую пару. Вторая пара сапог шествовала по кровавым следам. Наконец возникли босые девичьи ноги, с девственно-розовыми, нежными пяточками и кровоточащими ранами вместо ногтей. Наверное, каждый шаг доставлял ей мучительную боль. Тяжелые сапоги слева и справа, спереди и сзади. Наверное, девчонка – опасный враг, если её так стерегут. А она старалась идти ровно, осторожно ставя на снег маленькие ножки. Порой ей не доставало сил, терпение иссякало, и она приостанавливалась. Тогда солдаты дружно приподнимали её за локти, проносили несколько шагов и снова ставили на снег со странной деликатностью. Вовке мучительно хотелось посмотреть ей в лицо. По тому, как затихла, замерла толпа, он понял, что, наверное, девушка эта суть опасный враг и её стоит бояться. Страх-то победить можно, но как перебороть жалость к этим розовым пяточкам?

– Ты чего это глаза долу опустил, на уши шапку натянул? От кого спрятался?

Голос Евгении Фридриховны вернул его к жизни.

– Не вздумай воевать сейчас! Слышишь, нелюдь? Столько лет себя берег от коммунистов, чтобы немчуре на растерзание отдаться? Девку вздернут – и поделом ей, мерзавке! – Старая няня нашептывала, крепко держа его локоть жесткой ладонью. Её вишневый платок одуряюще пах репейным маслом.

– За что её?

– Жгла избы, сволочь! Да у ней на грудях всё написано.

Кто-то ударил его по затылку. Нет, это не Фридриховна. И старая няня, и другие бабы, роившиеся вокруг него, ростом не удались, не дотянуться им до Вовкиного треуха. Это давешний полицай сбил его шапку на снег. Бритой голове сразу сделалось зябко, Вовка встрепенулся и узрел наконец приговоренную к казни врагиню во всей её мерзости. Неказистая девчонка, такая же, как давешний анчутка. Эх, неудачная у комсомольцев порода: ноги и руки – корявые ветки, личико невзрачное. Но глаза! Вовка едва не ослеп. Такую муку и тоску доводилось ему ранее видеть лишь на иконописных ликах. Неужто девчонка – и впрямь комсомолка некрещеная? Не может быть! Она была по пояс обнажена. Лишь драные, подвязанные лохматой веревкой портки да табличка с бранной надписью на шее – более никакой одежды. Плечи, руки, грудь – всё изранено. Раны свежие, кровоточащие, но лицо целое, свежее, будто только что умытое, лишь бисеринки пота на лбу. Вовка невольно подался к ней. Так хотелось взять ее за руку, но остерегся причинить новые страдания. Кисти рук девчонки были так же изувечены, как ноги. Плетьми висели они вдоль тела. Кровь обильно капала с пальцев, оставляя на снегу алые дорожки.