Вяземская Голгофа

Голод не тетка, а холод и того пуще. Вовка прытко выбегал во двор, а возвращался ещё быстрей. Соседи Евгении Фридриховны сбежали из Вязьмы вместе с отступающими частями РККА. Стесняться было некого, но кто себя не бережет, тому и кеннкарт не поможет. Первое ведро помоев Вовка выплеснул в свежий снег возле крылечка и остался собой недоволен. Второе потащил туда, где возле дощатой клети темнела деревянная крышка выгребной ямы. Где-то здесь должен находиться погреб – небольшая земляная нора, закрывавшаяся дощатыми же, плотно запирающимися дверьми. В погребке Евгении Фридриховны летом было прохладно, а зимой достаточно тепло – и картофель, и иные припасы не промерзали даже в лютую стужу. Вовка опорожнил ведра. Курить на холоде не хотелось. Намного приятнее после долгого путешествия по снегам, после ужаса смерти и суетливых, греховно поспешных молений насладиться табачком в теплой кухоньке старой няни. А тут, как назло, снег блещет, сияет бриллиантовой россыпью, и это несмотря на новолуние! В черно-белом ночном мире, где нет уличных фонарей, где живые окна человеческого жилья не расцвечивают сугробы желтыми искрящимися квадратами, где ночное светило не желает видеть корчащуюся в агонии землю, а звезды жмурятся подслеповато, словно смаргивают слезы, снег должен быть матовым, без блеска. Ибо нет источника света, способного зажечь на нем сверкание бриллиантов. Вовка закурил, пнул зачем-то пустое помойное ведро. Оно с тихим бряком ударилось о двери погреба, заставив их приоткрыться. В узкую щель между створками двери брызнул блеклый луч. Брызнул и тут же иссяк. Вовка рывком распахнул двери погреба. Чему гореть в холодном погребе? Неужто керосин занялся? Но он не станет гореть скудной свечечкой. Как полыхнет – вся округа сбежится. Между тем внутренность погреба снова осветилась. В едва живом колеблющемся свете он увидел ступени – простые, почерневшие доски. Он успел сосчитать до семи. Верно, ступеней в погребе его старой воспитательницы и раньше было ровно семь. Потом чья-то быстрая тень мелькнула и пропала. Нет, это не крыса – слишком велика! А потом свет снова погас. С ножом Вовка не расставался, даже вынося на двор помои. Привык к нему, нарастил мозоль на щиколотке. Но с ножом столько возни. А ну как обитатель подвала станет отмахиваться? Сейчас бы гранату. Бросить вниз и вся недолга. Потом можно спуститься, замыть кровь, затолкать внутрь брюха выпавшие кишки, вырыть могилу…

– Не бросай гранату, – сказал кто-то. – Я свой, русский.

– Слышу, что не немец, да и гранаты у меня нет.

– Тогда закрой двери. Холода напустишь. И ещё. Чую, куришь ты. Дай махорки, а? Который месяц без табака.

Вовка снова отсчитал семь ступеней. Вот оно, темное чрево – подземелье, пропахшее укропным семенем и сырой землей.

– Зажги свет! – потребовал Вовка. – Хочу тебя видеть.

Керосиновая лампа горела скудно, но ровно. Жилец погреба не слишком-то походил на человека, но и до сатаны, видать, не дослужился. Так, неказистая тварь, анчутка. Ишь, кидает алчные взоры, просит нагло:

– Дай табаку!

Вовка подал кисет, кусок старой газеты, спички. Руки анчутки заметно дрожали. «Козью ножку» он крутил неумело.

– К сигаретам привык? – усмехнулся Вовка.

– Да куда там! – заискивающая улыбка плохо удавалась анчутке, корежила костистое, иссушенное голодом лицо. Он смотрел на Вовку с опасливым, хищным интересом. Гордый. Дважды просить не станет. Не дашь подобру – сам возьмет, антихрист.

– Ты, кажись, комсомолец? – осторожно поинтересовался Вовка.

– Бери выше!

– Коммунист?

Анчутка смачно затянулся дымом.

– Ты почто тут крамольные слова произносишь? – с появлением Евгении Фридриховны в погребе сделалось тесно и тепло. – Коммунистов больше нет. Тем более нет комсомольцев. А есть старший унтер-офицер Раутенберг.

При этих словах анчутка скривился, закашлялся, выронил курево. Лампу нечистый загасил. Тлеющий огонек «козьей ножки» не позволял видеть ровным счетом ничего. Евгения Фридриховна явилась в погреб со свечой, но тут же её задула. Вовка успел рассмотреть длинную, до пят, одежу погребного жильца – утепленное подобие подрясника, ветхий клетчатый платок, клочковатую бороду и ясные, небесной синевы глаза, лукавые, бесовские.

– Всегда знал, что у сатанинской прислуги глаза синего цвета, – внезапно произнес Вовка.

– Вот знала я, что ты до сути доберешься, – вздохнула Евгения Фридриховна. – Что смотришь на него зверем, Вовка? Это есть беглый из лагеря человек. Летчик и герой!

– Летчик? – несмотря на пробиравший до костей холод, Вовка все же решил ещё раз закурить.

– Летчик, – подтвердил анчутка, но хозяйка погреба не дала ему разговориться:

– Его с почетом в лагерь-то привезли. Вместе с генералом и другими высокопоставленными офицерами. Он герой, и потому даже от немцев высокий почет.

– Что же это все герои в плен-то посдавались? И генералитет туда же? – усмехнулся Вовка.