– Хорошо, что живем не на отшибе, – заметив его внимание, проговорила баба Женя. – Окраины все разрушены. Видел ли? Видел! И что бомбами нас едва не разнесло – тоже во благо. На верхнем этаже жить невозможно, потому и немцев на постой не определили. Второй снаряд на двор угодил. Тоже подобру, удачненько! И стена не пострадала, и забор устоял. Чудо как хорошо! Я по краешку ямину обхожу, приноровилась, а прочие и носа не кажут. Нынче такие времена. Одной безопасней.
Почувствовав домашнее тепло, вши на вороте, под рубахой, оживились, заерзали. Вовку снова начал трясти озноб.
– Я схожу за водой, старая. Хочу корыто принять, – проговорил он. – Надо от чужого тела избавиться и своё надеть. Ты как думаешь?
Евгения Фридриховна промолчала, как будто вовсе и не слышала его, словно не нашлось у неё для такого случая ни полезных слов, ни пустых.
– Вот помню, я пестовала тебя, а ты хорошим мальчиком был. Послушным, но упрямым.
– Как это? – усмехнулся Вовка. Знакомая вонь дегтярного мыла была ему сейчас милей ароматов дорогих одеколонов.
– Да так, Мишенька! Когда дело касалось судеб других людей, ты покладистость проявлял, а когда твоей личности касалось, становился вредным, что тот козел.
– Спасибо! Обласкала! – Вовка в третий раз поменял воду в корыте. Теперь надо обрить голову, а вот бороду лучше сохранить. Для этого и предназначена бутыль с керосином. Вон стоит в углу.
– Да-да, не гнушайся. По нынешним временам я – богачка, – подначивала старуха.
Из-за ситцевой ветхой занавески, разгораживавшей кухню на две части, поварню и, в случае надобности, помывочную, выпросталась старушечья рука.
– Чистое белье. Есть и валенки, и тулуп. И шапку свою страшную мне отдай. Я из неё насельников-то выселю.
Вовка не стал препираться со старухой из-за шапки, хотя слишком уж чистым показываться на улицах Вязьмы ему не хотелось.
Когда занавеска была отодвинута, Вовка предстал перед слезящимися очами своей старой воспитательницы. Процедура его обращения из лесного бродяги в выпускника Императорского училища правоведения завершилась.
– С эдакой бородой тебе кеннкарта в комендатуре не получить, – проговорила Евгения Фридриховна. – Даже при всех моих хлопотах – вряд ли.
– Почему? – удивился Вовка. – Вполне патриархальный вид. Чем я теперь не русский крестьянин-лишенец?
Евгения Фридриховна сделала два шаркающих шага. Силы оставили её внезапно. Так она и повалилась, рыдая, на руки своему постаревшему воспитаннику.
– Я-то при каждом твоем приходе все об одном думаю, – причитала она. – Обратится ли кладбищенский сторож в Михал Михалыча на этот раз? А ну как придется мне до конца дней Вовку Никто чаями поить?
– Разница невелика, – отозвался Вовка, рассматривая в подслеповатом зеркальце клокастую свою бороду.
Ничего, что небрежно пострижена и керосином воняет. Кто сейчас прилично выглядит? Даже сами немцы – раса победителей – портянки пленных на головы мотают, в солдатскую прелую кирзу арийские ноги прячут. Посмотришь: шайка нищих бродяг, а не армия. Муштрует немецкого солдата строгий унтер, воспитывает русская зима!
Помылся, побрился, надо и помои вынести. Старая Фридриховна выставляет на стол хорошие харчи. Не только картошка и маргарин у неё на ужин. Есть и яйца, и творог, и даже свиная колбаса.
– Думаешь, откуда это, Миша? Так я ж эдентическая немка и кеннкарт[37]
у меня серый!– Этническая, – поправил Вовка. – А потому помои выношу я – недочеловек!