Видят ли березы сны

– Вы думаете, я не хотела уйти? Думаете, я не пыталась? Вы думаете, у меня есть выбор? Не больший, чем выбор между сгореть или утонуть. Я просто не могу вернуться домой ни с чем. Как объяснить отцу? Матери? А работа? Вы думаете, в других семьях было бы другое? Кругом одни придирки, то слишком строга, то балуешь детей, то слишком хорошенькая, а то слишком дурна собой, то встала близко, а то далеко и не в том углу, тебе нигде нет места, ты и не прислуга, но и не хозяйка, это не твой дом, ты словно между двумя мирами, ни вверху, ни внизу, слишком образованна, чтобы принимать рабское положение как Татьяна, но бедна как церковная мышь, чтобы бороться. А платят, платят сущие гроши…, – на последних слова ее голос сорвался, и закрыв лицо руками, она горько зарыдала. Все то, напряжение, копившееся годами, которое она прятала в самых потаенных уголках своей души, скрывая за неизменной дежурной улыбкой, все те чувства, которые было некому высказать, которые она не решилась сказать самой себе, теперь вырвались наружу. То всхлипывая, то затихая, она сумбурно рассказывала про свое детство, про работу у Лаптевой, о том, как ее с корнем вырвало из почвы и теперь несет ветром, словно перекати поле, из одного чужого дома в другой не менее чужой, о тягостном выборе между долгом и желаниями, которых она и сама не знала, о том, как бы ей хотелось набраться смелости и сделать, что-нибудь эдакое, чего бы от нее никто не ждал, и о том, что несмотря ни на что, никогда это не сделает.

Она совсем не смотрела в его сторону, ей необходимо было облегчить душу, прежде всего для самой себя, а тот факт, что кто-то первый раз в жизни, был обеспокоен ее судьбой и душевными переживаниями, хотел ей помочь, пусть и не умело, словно открыл дверь, для всего того, что хранилось в душе, будто в темном чулане. Вдруг она почувствовала его руки на своих плечах, он крепко обнял ее и прижал к своей груди. От ее слез его пальто намокло и теперь жесткое сукно царапало щеку. Левой рукой он прижимал ее к себе, а правой бережно гладил вдоль спины, терпеливо и нежно, словно ребенка. Она чувствовала, как его борода касается ее виска, в такт прерывистым и глубоким рыданиям. Все было так странно и так ново, от слез и ощущений, у нее кружилась голова, если бы он не держал ее, то едва ли она смогла бы устоять на ногах. Но несмотря на слезы и всю горечь ее бедственного положения, пожалуй, никогда в жизни ей не было так легко, и никогда радость не была такой грустной.

Он ничего не говорил, не произносил пустых слов утешения, о том, что все наладиться, не говорил, что все это не более чем пустяк. Он молчал, однако объятия, и мерный стук его сердца, успокаивали лучше, чем сотня красивых, но ничего не значащих фраз.

Почувствовав, что рыдания прекратились, а пташка в ладошках, перестав трепыхаться, наконец успокоилась, он разжал объятия и слегка отстранился. Потеряв точку опоры, Анна пошатнулась, и недоумевающе подняла на него взор, заплаканных и прекрасных как черная смородина после дождя глаз.

Их взгляды встретились, его – пристальный и задумчивый, ее – нежный и кроткий. Николай смотрел на нее, так, точно видел в первый раз, было в его взоре, что то новое, но скрытое для ее понимания. Он немного замешкался, однако отбросив тень сомнения, проведя рукой по ее влажной от слез щеке, привлек себе и запечатлел на ее губах, нежный и целомудренный поцелуй. Потом вновь отстранился, наблюдая как краска стыда и удовольствия заливает ее лицо, это были уже не те красные маки гнева, что горели на щеках минуту назад, а наливные яблоки нежного девичьего румянца. Румянца стыда, смущения и первого наслаждения.

Улыбка, мелькнула на его губах, но снова скрылась, будто появившись не ко времени.

– Нам следует возвратиться, – заговорил он беспристрастным и почти дежурным голосом, будто бы минуту назад и не целовал ее на этом самом месте. – Я вас провожу до угла Народного дома, а дальше нам следует разойтись, я вернусь немного позже, не хотелось бы вызывать ни у кого подозрения, прежде всего ради вас, – заключил он, протягивая руку, чтобы она могла о нее опереться.

Она недоумевающе посмотрела на него, он выглядел так спокойно и беспристрастно, будто бы ничего не произошло, или происшедшее ничего для него не значило, она вглядывалась в его лицо, но прочесть на нем ничего не смогла. Для нее события минувшего часа, так много значили, голова шла кругом, тогда как он, твердо стоял на ногах. Радость и восторг в одно мгновение сменились унынием и отчаянием. Но не став возражать, не желая показать как он больно ранил ее своей холодностью, а также желая сохранить остатки гордости, она приняла его предложения, оперлась на него, и не проронив ни слова, спустилась с холма.

Пришло время расставаться, Николай неловко взял ее руку в свою, а другой рукой бережно накрыл, – мы вечером непременно свидимся, так что нет нужды и прощаться, Анна Тимофеевна.