Видимо-невидимо

А потом он снова спал, а Матильда смотрела на него, сначала – облокотившись на локоть, а потом села, подобрав под себя ноги и накинув на плечи одеяло, потому что ей стало очень холодно. Он дышал так ровно, а Матильда смотрела, а он и не тревожился под ее взглядом, спал себе и спал, так покойно, безмятежно, как будто не он всего лишь… День? Два? Совсем недавно встал против волны, а потом умер, а потом воскрес и пришел на свой праздник с динамитными патронами. Сколько же ему лет и кто он, спрашивала себя Матильда, потому что по человеческим меркам – никак не сходилось.

А потом он открыл глаза – внезапно, даже не дрогнули ресницы, не шевельнулись брови, как бывает у просыпающихся. Просто открыл глаза и посмотрел на нее пристально.

– Я вспомнил, где я тебя видел.

Гладкие волосы длинными прядями вдоль темного лица, красивого и пугающего: словно все люди сложились в этом лице, и оттого оно на человеческое лицо совсем не похоже. И как будто за спиной ее, в темноте, шевельнулся льдистый блеск и сверкнули длинные ледяные лезвия. И тьма там, Тьма непроходимая. И холод лютый, беспредельный, невозможный в обитаемых местах.

– Она велела забыть. Но теперь я тебя узнал.

– И кто я? – обмерев, спросила Сурья.

– Я не знаю, – ответил Видаль. – Но ты мне написана на роду. Как-то судьбы связаны у нас.

– А вот это хорошо, – мрачно откликнулась Сурья. – Это очень хорошо.

– Я не хочу рассказывать тебе это. Но я расскажу. И знаешь что? Сначала шоколад.

– Ты уверена? – спросил Видаль. – Мне кажется, ты дрожишь. Может быть, лучше расскажи сразу?

– Мне холодно, – сказала Сурья. – Так и должно быть. Но я не думала, что так скоро. Может быть, шоколад меня согреет. Может быть. Очень крепкий шоколад, с перцем и мускатным орехом. И без молока. Целебное средство, мой дорогой Видаль, и мне больше не на что надеяться.

Она резво выскочила из-под одеяла, легкая, ладная, и Видаль не захотел думать о страхе в ее глазах. Она сама – очень не хотела, чтобы он думал. Только льющиеся по спине волосы, только скользнувший по смуглому бедру солнечный блик, только белый сполох батиста, мелькнувший на свету и окутавший ее.

– Одевайся здесь, – сказала, поеживаясь. – И выходи туда, – указала на дверь справа, а сама вышла в дверь напротив.

Нет, не видел, не слышал. Еще немного не видеть и не слышать. Не замечать страха, который ветвится в ней, как первый ледяной узор по застывшей воде. Скоро всё кончится, но не теперь, не сразу вот сейчас. Видаль поднял с ковра рубашку и сунул голову в нее. Еще не теперь. Она не торопится – ей виднее. Но в рубашке запутался и долго не мог попасть в рукава.

Сама принесла шоколад.

– Я думала, мы еще… Что будет, как это в романах, прогулки… в ландо, и вокруг цветущие деревья… И музыка, знаешь, Штраус…

Чашки нервно звенели о блюдца, и она едва не опрокинула кувшинчик – и тогда вздохнула глубоко и замерла, а потом стала все делать медленно.

– Я скоро умру.

Видаль молчал, но смотрел на нее.

– Нет, давай не будем об этом.

– Хорошо.

Видаль никогда еще не пробовал такого – пряного, и обжигающего, и нежного. Она не отрывала глаз от его лица, наслаждаясь эффектом.

– Да? Да?

Но в глаза избегала смотреть.

– А бывает, что не нравится! Глупым людям, бывает, не нравится – особенно если прежде пробовали неправильно приготовленный… – снова зачастила она. – Мое предназначение – разбивать сердца. И я разобью тебе сердце. Я хочу быть с тобой. Потому что теперь я умру. Но сердца срастаются, я знаю. Я знаю теперь. Первые сто лет я захлебывалась его болью – но и это прошло. Я хочу быть с тобой. Они мне хозяева, но я защитила себя на две тысячи лет несчастья. А теперь они призовут меня – и я пойду, так устроено. Две тысячи лет они искали меня и не могли найти, но теперь мой срок вышел – и я унесу им твою боль…

– Матильда! – наклонился к ней испуганный Видаль.

– Нет.

Она наконец посмотрела ему в глаза, очень прямо.

– Зови меня – Сурья.

И хотела про это объяснить, но увидела, как Видаль опускает руку с наклоненной чашкой и шоколад льется, льется по столу и стекает за край.

– Мне холодно. Согрей меня.

– Может быть, ты поспишь немного?

Они вернулись в спальню. Шоколад не помог – Матильда дрожала от холода, кутаясь в одеяло и в руки Видаля.

– Нет, я хочу рассказать тебе всё, что знаю. Я много забираю у тебя – и хочу еще больше. Но об этом потом. Я хочу дать тебе что-то взамен. Но у меня ничего нет. У меня есть только то, что я знаю. Этого не знает больше никто. Никто из людей. Но я помню, и ты слушай меня, а потом я попрошу у тебя невозможного – и ты это сделаешь, правда?

– Правда, – отвечал Видаль, прижимаясь губами к ее ледяному рту. Ему все казалось, что она постепенно холодеет и истончается, становится прозрачной. И он обнимал и обнимал ее, и слушал, слушал.

Я видела, как пала Тьма и мир рассыпался на тысячи осколков.