Видимый человек, или Культура кино

Мы ощущаем инаковость вещи, пока существует представление об исконных формах, от которых она отходит. Собака размером со слона – зрелище неслыханное и тревожное, но только до тех пор, пока мы видим в ней собаку. Как только мы перестаем признавать ее за таковую, она превращается в другого зверя. Человек, высокий как дерево, страшен. А если это великан? Кого может напугать великан ростом с дерево?

Когда здесь происходят невероятные вещи, это вызывает у нас восторг и в то же время настораживает. Но в другом мире, в мире сказки, всё любое «из ряда вон» представляется само собой разумеющимся. Когда лицо природы искажается, оно порой приобретает химеричное, иррациональное выражение. Но только пока мы различаем в нем родные черты. Если формы рассыпаются, лицо полностью утрачивает выразительность. Одним словом, отобразить сверхприродное можно только через призму самой природы. Сказочные образы в кинематографе никогда не вызывают чувства их сопричастности к мистическо-трансцендентному, но порождают представления о другом мире природы, населенной неведомыми существами; и в них, как в бабушкиных сказках, всегда есть что-то сладостно-успокаивающее.

Изложенное выше отнюдь не значит, что за фильмы-сказки лучше не браться. Почему бы и нет? Сказки прекрасны и открывают кинематографу качественно новое поле для изобразительных возможностей, художественных и поэтических. Не нужно только ждать от происходящих на экране чудес никакого душераздирающего трагизма со всеми вытекающими последствиями. Не нужно воспринимать фантазии всерьез, даже если технические возможности кинематографа позволяют легко превратить любую иллюзию в реальность. А может, как раз поэтому. Ведь техническая подноготная кинематографа для публики не секрет, самые страшные фантазии ее только забавляют, поскольку – и это ясно как день – все они не более чем изобретательный трюк.

Есть веские аргументы в пользу того, чтобы не наделять сказочных персонажей сверхъестественными образами. Всё дело в природе кадра. Появление на экране одноглавого зверя само по себе не делает его более «естественным», чем зверя о десяти головах. Мы думаем, такого не бывает. И если бы здесь и сейчас перед нами предстала немыслимо жуткая тварь, мы не увидели бы в ней ничего сверхъестественного, самое большее – ошибку природы вроде уродца с двумя головами.

Сверхъестественное живет по тем же законам, что герои сновидений. В этой области всё определяет не форма, но сущность и физиогномия – именно они способствуют тому, что вещи кажутся нам призрачными и нездешними. И чем натуралистичнее их изображение, тем более неприятно их воздействие. В «Калигари», к примеру, ужасов и страхов предостаточно, но за стилизованной декоративностью они приглушаются, растворяясь в наружной эстетической гармонии, – такая фантасмагоричность образов держит зрителя на безопасном расстоянии. Когда вдруг распахиваются знакомые двери нашей комнаты, но никто не входит, когда ветер надувает занавески, и те, вторя линии горизонта, замирают в воздухе, являя снаружи лицо, когда меняется привычная и естественная физиогномика ближайшего окружения, вот тогда мы узнаем, что значит страх.

Был такой фильм, «Носферату», с очень метким подзаголовком – «Симфония ужаса». Лихорадочная дрожь, удушье, ночные призраки и предчувствие смерти, безумие и нечистая сила – всё это органично вплетено в мрачный горный пейзаж и панораму бушующего моря. А еще там была карета-призрак, ехавшая через лес, – вроде бы ничего ужасного и сверхъестественного. Если бы не картины природы, в которых ощущалось присутствие потусторонних сил. Грозные облака, застилающие небо и предвещающие бурю, неопознаваемый черный силуэт на темном дворе, паук на лице, плывущий по каналу корабль с черными парусами, которым никто не правит, завывание волков и лошади, которые вдруг срываются с места, непонятно чем напуганные, – всё это, казалось бы, привычные картины. Но, словно с того света, от них веет ледяным холодом.

Слово, написано оно или произнесено, безусловно, не в силах выразить демоническое, призрачное и сверхъестественное так же красноречиво, как кинематограф. Ведь язык есть плод человеческого разума, и потому в высшей степени невразумительными – хотя ничуть не менее естественными – кажутся нам таинственные орфические заговоры. Похоже, такова природа слова: оно непонятно, если недоступно пониманию. Так человеческий интеллект защищается. Если наблюдать непостижимое наяву, оно становится как будто яснее и уловимее. И кровь тогда холодеет по-настоящему.

Американский реализм