Виктор Гюго

Поразительно синтетическое чувство движения, цвета и звука и соответствующее этому богатство словаря и синтаксиса Гюго, которые позволяют ему, как некогда в цикле «Восточных мотивов», воссоздавать перед читателями «Отверженных» динамичное, сверкающее и озвученное изображение битвы.

Оценка Наполеона, который является трагическим героем книги «Ватерлоо», у Гюго теперь иная, чем она была в конце 20-х годов, когда под влиянием отца он воспринимал французского императора как прямого наследника великой революции. Гюго и теперь не без основания считает, что страх, который Наполеон внушал даже своим победителям, шел от того, «что было в нем от революции». Однако автор «Отверженных» уже видит в Наполеоне двойственное сочетание света и тьмы; он говорит о таких грозных обвинителях императора, как «дымящаяся кровь», «переполненные кладбища», «материнские слезы».

Раскрывая причины падения Наполеона, Гюго следует провиденциальному пониманию истории, т. е. отводит решающую роль року, судьбе, воле провидения. «На императора вознеслась жалоба к небесам, и падение его было предрешено», — говорит писатель. В битве при Ватерлоо он усматривает «громадную тень десницы божией» и считает день битвы «днем свершения судьбы». «В этом событии, отмеченном высшей необходимостью, человек не играл никакой роли», — утверждает он далее.

Зато в другом отношении романтик Гюго судит о событиях истории более трезво, чем многие буржуазные историки. Победителями битвы при Ватерлоо являются, по его мнению, не столько великие полководцы, сколько безвестные люди, простые солдаты, сам народ. К моменту окончания «Отверженных», в начале 60-х годов, Гюго уже далеко ушел от того преувеличения роли личности в истории, которое Маркс отмечал у него десятилетием ранее, говоря о памфлете «Наполеон Малый». Пристальное наблюдение борьбы народов, как в современности так и в истории, значительно изменило историческую концепцию писателя. Вот почему, говоря о победе Англии, он славит не Веллингтона, а английских солдат: «Что… касается нас, то все наши хвалы мы отдадим английскому солдату», — говорит он, утверждая, что «было бы правильнее, если бы колонна Ватерлоо вместо фигуры одного человека возносила к облакам статую, символизирующую народ». А описывая трагическое поражение французов, он выдвигает фигуру «незаметного офицера» Камброна, который возглавлял горсть смельчаков, оставшуюся от французского легиона. Несмотря на то, что их знамя превратилось в лохмотья, а ружья, расстрелявшие патроны, в простые палки, в ответ на предложение английского генерала сдаться Камброн ответил одним презрительным словом: «Дерьмо!»

«Крикнуть это слово и затем умереть, что может быть величественнее?» — комментирует эту сцену Гюго, восторгаясь тем, что Ватерлоо завершилось в ней «карнавалом». В этом нарочито грубом ответе писатель видит «дополнение к Рабле», дерзкую народную насмешку над европейской коалицией монархов, которым предложили «отхожее место». «Поразить подобным словом гром, который вас убивает, — это значит победить!» — заявляет он.

Философско-политические выводы, которые писатель делает из поражения наполеоновской армии, чрезвычайно интересны, они показывают, что Гюго свойственна порой не однолинейная, а диалектически сложная оценка исторических событий. Споря с «весьма почтенной либеральной школой», Гюго утверждает, что, несмотря на жестокое поражение, Ватерлоо стало для Франции «поразительной датой рождения свободы». Хотя по замыслу эта победа должна была стать торжеством контрреволюции, так как вместе с Наполеоном коалиция феодальных монархов стремилась уничтожить и все завоевания буржуазно-демократической революции, возвратив Францию к старым феодальным порядкам, — этого не произошло. Прибыв в Париж, торжествующая контрреволюция «увидела кратер вблизи», она почувствовала, что «пепел жжет ей ноги», и тогда королевская власть, возвращенная на французский трон, должна была «по необходимости стать либеральной». Невольным следствием Ватерлоо («к великому сожалению победителей», — замечает Гюго в скобках) явился конституционный порядок.

Таким образом, Гюго показывает, что шествие «прогресса» (который он отождествляет с волей провидения) остановить невозможно, ибо он пробивается через самые разнообразные события и личности («Для этого рабочего, — говорит он, — не существует негодных инструментов… он приспосабливает для божественной своей работы и человека, перешагнувшего через Альпы, и немощного старца… Он пользуется подагриком, равно как и завоевателем»). Речь идет об исторической необходимости, действительно воплощаемой то в походах Наполеона, потрясавшего старые троны, то в хартии, дарованной под давлением обстоятельств Людовиком XVIII.

Здесь мы вплотную подходим к философии истории Гюго, которой проникнута вся обширная эпопея «Отверженных».

* * *

Философия истории Гюго строится в главных своих чертах на опыте французской буржуазно-демократической революции 1789–1794 гг., наследниками которой он законно считает целую плеяду прогрессивных мыслителей XIX в.