Викторианки

Из пансиона в Аттлборо Мэри-Энн перевели в школу мисс Уоллингтон в Нанитоне, где она близко сошлась со своей учительницей мисс Льюис, многому ее научившей и ставшей впоследствии ее близкой подругой. И где ее обуяла страсть к чтению, причем отнюдь не детскому: в свои неполные девять лет Мэри-Энн с присущим ей уже тогда ненасытным интеллектуальным аппетитом глотает «Историю дьявола» Дефо, «Путь паломника» Беньяна, романы Вальтера Скотта. Однажды, когда у нее раньше времени забрали роман Скотта, который она не успела дочитать, Мэри-Энн села «дописывать» его за классика, а потом, когда книга к ней вернулась, сравнила свою версию с авторской и, кажется, осталась собой довольна.

Из Нанитона уже тринадцатилетняя Мэри-Энн, застенчивая, нелюдимая, впечатлительная, богобоязненная девочка, которая выглядит гораздо старше своих лет (даром что ударяется в слезы или громко, заразительно смеется по любому поводу), переезжает в Ковентри, где учится уже в третьей по счету школе у сестер Франклин, дочерей местного баптистского проповедника, и где способности Мэри-Энн раскрываются в полной мере. Она – таков «общий глас» и учителей, и учеников, и директрисы мисс Ребекки Франклин – самая яркая и многообещающая из учениц. Мэри-Энн, правду сказать, сторонится остальных воспитанниц, держится особняком, соучениц «не удостаивает», одевается скромнее некуда, не пропускает ни одной церковной службы, в то же время корит себя за то, что излишне амбициозна, «мне не хватает, – пишет она своей тетке, жене младшего брата отца, – покорности, христианской простоты».

Амбиции ее, однако, вполне оправданны: она постигает теологию, цитирует Шекспира и Мильтона, ей одинаково легко даются геометрия, энтомология и химия, она отлично успевает по-французски, с приходящим учителем изучает итальянский и немецкий, со временем к этим языкам добавятся латынь и древнегреческий, и даже древнееврейский. А еще она лучше всех играет на фортепиано и поет, хотя сама эти свои музыкальные успехи бурно отрицает. «Нет, не лежит у меня душа к музыке, да и голоса не хватает», – пишет она отцу и нередко, исполнив какую-то мелодию своим сильным, мелодичным голосом, пускается в слезы – ничего, мол, не получается. Точно так же будет страдать, особенно поначалу, и ее литературная самооценка, и люди, хорошо и близко ее знавшие, к ней расположенные, спешили похвалить ее очередной роман, даже если он им не слишком понравился.

1836 год в жизни Мэри-Энн, да и всей семьи, становится судьбоносным: после долгой болезни умирает ее мать, выходит замуж за местного хирурга сестра, собирается завести семью и брат, управление поместьем он берет на себя, увлекается охотой, расходится с младшей сестрой и в вопросах веры: Айзек тяготеет к Высокой церкви, сестра, как отец и воспитывавшие ее сестры Франклин, – к евангелистам. Мэри-Энн оставляет школу в Ковентри и возвращается в Грифф-хаус с намерением посвятить себя овдовевшему отцу и стать – в пятнадцать-то лет! – «образцовой домашней хозяйкой», которая обойдется без прислуги и домоправительниц. Чего только она в эти годы «гриффского затворничества» не читает, о чем только не размышляет.

«Мой ум, – пишет она в 1839 году, – представляет собой вместилище самых разнородных областей знания – от истории, древней и современной, в том числе и истории Церкви, до разрозненных поэтических опытов Шекспира, Каупера, Вордсворта. Находится в моем уме место и для газетных статей, и фрагментов из Аддисона и Бэкона, и латинских глаголов, а еще – для геометрии, энтомологии, химии и метафизики. И все это – под спудом каждодневных происшествий, треволнений и домашних забот».

И, добавим от себя, – вместилище поистине неуемного воображения и впечатлительности; впрочем, Лондон, куда она впервые едет с братом в том же 1839 году, оставил ее равнодушной. «От этого Вавилонского столпотворения я не в восторге» – пишет она мисс Льюис, Айзек же вспоминает, что самое большое впечатление произвел на сестру перезвон колоколов собора Святого Павла.

Поражает она в эти годы и невероятной пытливостью: не пройдет и нескольких лет, как она приобщится к высшей математике, физике, биологии, дабы, любила говорить неустанная, охочая до знаний Мэри-Энн, «не допустить размягчения мозгов». Что-что, а размягчение мозгов ей не грозило; пусть она и не станет самой талантливой писательницей Викторианской эпохи (здесь у нее есть достойные конкуренты: Элизабет Гаскелл, сестры Бронте), но уж точно самой образованной – с годами ее стали называть, причем без тени иронии, учителем жизни, Викторианской Сивиллой.

В эти годы Мэри-Энн как никогда много и беспорядочно читает, в том числе, естественно, и художественную литературу, однако к научному знанию относится не в пример лучше, нон-фикшн предпочитает литературе вымышленной. Из исторических романов, даже если это романы Скотта, рассуждает она, не извлечь того, что можно извлечь из истории. «К чему тратить время на то, что никогда не существовало?»