Викторианки

В истории литературы не раз бывало, что известные прозаики начинают со стихов. Мэри-Энн – не исключение. В стихотворении 1840 года, напечтанном в «Христианском наблюдателе» за январь 1840 года (первая публикация двадцатилетней поэтессы), Мэри-Энн признается, что изучение теологии имеет теперь для нее значение куда большее, чем еще совсем недавно запойное чтение беллетристики:

Books that have been to me as chests of gold,
Which, miserlike, I secretly have told,
And for them love, health, friendship, peace have sold,
Farewell![50]

2

Когда Мэри-Энн исполнилось двадцать один, она вместе с шестидесятишестилетним отцом (он теперь не у дел) навсегда покидает Грифф-хаус и перебирается в Ковентри, где они снимают дом на окраине, на Фолсхилл-роуд, с «недурственными», как выражался Эванс, видом и садом. Гораздо важнее – для Мэри-Энн, во всяком случае – был, впрочем, не живописный вид из окон и ухоженный сад, не уроки латыни и греческого, которые давал ей директор школы по соседству, и даже не уроки музыки, которые она одно время брала у престарелого органиста собора Святого Михаила, – а местное интеллектуальное общество, оказавшее на нее, на ее охранительные религиозные представления, воздействие поистине разрушительное, изменившее, можно сказать, ее взгляды на мир и веру.

Центром этого кружка вольнодумцев и скептиков был местный фабрикант и филантроп и, одновременно с этим, философ и публицист Чарльз Брей – в свои неполные тридцать преуспевающий коммерсант и автор нашумевших книг «Философия необходимости», «Закон последствий» и «Воспитание чувств» – руководство о нравственности, предназначенное для школьников старших классов. А также его шурин Чарльз Хеннелл, еще больший скептик и радикал, чем Брей, автор откровенно атеистических, левогегельянских «Основ христианства», где возникновение христианства объясняется чисто человеческой психологической потребностью, а влияние Иисуса Христа – его огромным моральным авторитетом у жителей Палестины. Мэри-Энн прочла «Основы христианства» по собственному почину, вскоре после переезда в Ковентри, еще до знакомства с Бреями и Хеннеллами, и высоко это исследование оценила – впечатление от книги, собственно, и побудило ее пересмотреть свои ортодоксальные взгляды на Церковь и веру, войти в этот, еще совсем недавно чуждый ей круг, близко сойтись с Карой Брей и Сарой Хеннелл, которых она называла «моими сестрами» и с которыми едва ли не каждый день виделась в Роузхилл, поместье Бреев, где философские споры велись «на природе», или на прогулках, или расположившись на огромной медвежьей шкуре под акацией.

«Близко мы познакомились в 1841 году, – вспоминает Чарльз Брей, видевший Мэри-Энн еще ребенком в Гриффе. – Ее привела к нам как-то утром моя сестра, она жила по соседству с ней. Решила нас познакомить, сочла, что нам, еретикам, будет полезно встретиться с подающей надежды юной евангелисткой. Ей тогда шел двадцать первый год, и хорошо помню, как скромно она держалась и, войдя, незаметно присела на диван у окна. Говорила она с удивительным для молодой женщины из провинции достоинством. Мы сразу же стали друзьями… Она столько всего знала, в себе при этом была совсем не уверена и часто впадала в тоску и раздражалась. Переубедить ее было непросто, и мы отчаянно спорили…»[51]

В результате влияния иконоборцев Брея и Хеннелла, с которыми Мэри-Энн не уставала, тем не менее, вести жаркие споры, веру она не утратила, атеисткой, «безбожницей» – вопреки тому, что писали советские специалисты по викторианской литературе[52], – не стала, но от ортодоксального христианского вероучения, от религиозной нетерпимости навсегда излечилась, среди людей, ее знавших, считалась, наоборот, образцом веротерпимости, экуменисткой; «эмансипированной религиозностью» очень точно назвал ее веру Плеханов. «Христианство, – в то время говорила она, о чем пишет один из первых ее биографов, филолог и издатель, отец Вирджинии Вулф Лесли Стивен[53], – это религия, в основе которой лежит чистый эгоизм… Для меня главное в вопросах веры – это толерантность, „милость к падшим„, выражаясь языком русской литературы».

«К чему приведут меня мои новые мысли, не ведаю, – пишет она в это время мисс Льюис. – Быть может, Вам это покажется странным, но мое единственное желание – знать правду, а единственный страх – ошибиться».