Викторианки

Через три года перевод Штрауса закончен, Мэри-Энн получает «баснословный» гонорар – 20 фунтов, это за три-то года работы, и в 1846 году издатель и критик, большой поклонник Штрауса Джон Чапмен выпускает английскую версию «Жизни Иисуса»; имя переводчика на титуле книги не значится. Тот же Чапмен спустя несколько лет выпустит и второй перевод Мэри-Энн, «Сущность христианства» Фейербаха, еще один богоборческий труд еще одного именитого немецкого философа. Перевод, как видно, издателя и редактора вполне устраивает, ибо гонорар на этот раз вырос в два с половиной раза и составил «целых» 50 фунтов; а вот интерес читателя к английской версии «Сущности христианства» устроить Чапмена никак не может: в Англии ставший теперь классическим труд Фейербаха расходился неважно. Перевод «Этики» Спинозы тоже увидит свет, но будет это еще не скоро, только в 1854 году.

31 мая 1849 года умирает Роберт Эванс, и спустя всего неделю после похорон Бреи увозят убитую горем Мэри-Энн («Как жить без него? Мне порой кажется, что с ним ушла часть моей нравственной природы») за границу – лучшего средства, чем смена обстановки, не придумаешь. Из Франции путешественники переезжают в Италию, из Италии – в Швейцарию и в Женеве расстаются: Бреи возвращаются в Ковентри, а Мэри-Энн еще на несколько месяцев, с июля 1849-го по март 1850-го, задерживается в Женеве, где живет сначала в пансионе, а затем в семье художника и искусствоведа, в будущем директора женевской Национальной галереи Франсуа д’Альбер Дюрада, про которого напишет, что «он был мне одновременно и отцом и братом». А еще, что, пожалуй, важнее, – переводчиком на французский язык ее первого романа «Адам Бид» и автором ее портрета, который хранится ныне в лондонской Национальной портретной галерее.

Мэри-Энн радуется жизни как никогда: промышленный Ковентри не может тягаться с Монбланом и Женевским озером, Д’Альбер занимает ее разговорами об искусстве, показывает местные достопримечательности, она по нескольку часов в день ему позирует, читает «Исповедь» Руссо, пишет письма своим английским друзьям, по сути, – меткие очерки о нравах пансионерской жизни, рисует забавные портреты пожилой американки, что целыми днями, сидя в кресле, вышивает домашние туфли, маркиза, который не отходит от карточного стола и не расстается с толстой сигарой, хозяйки пансиона, которая «говорит столь разумные вещи, что слушать ее нет никаких сил», и старухи-служанки – «из тех счастливых душ, которым не нужно ничего, кроме какой-нибудь мелкой работы и которые никогда не задумываются, есть от них польза или нет». А еще – сочиняет эссе «Национальная история немецкой жизни», где излагает свои давно выношенные эволюционистские идеи. О возвращении же на родину даже не помышляет.

«О возвращении в Англию я думаю с ужасом, – говорится в одном из ее тогдашних писем. – Отсюда Англия кажется мне землей тоски, мрака и заурядности, и в то же самое время это земля, где царят чувство долга и человеческая привязанность, и нет у меня большей надежды в жизни, чем выполнять свое женское предназначение, иметь возможность каждодневно видеть результат благословенного, преданного и бескорыстного участия в жизни ближнего».

В марте 1850 года Мэри-Энн возвращается в Англию, но не в Ковентри: опустевший дом на Фолсхилл-роуд слишком напоминает ей об отце. На какое-то время она останавливается у брата, но вскоре, устав от родственников и их шумных детей (своих детей у нее не будет), принимает приглашение Бреев и переезжает к ним в Роузхилл, где живет больше года, наслаждаясь, как и прежде, насыщенным, стимулирующим интеллектуальным общением.