Виктория

Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Изменник он! Родину предал»,
Не верь…

Муса Джалиль

Подвиг возвращения (Семьдесят четвертый год, Россия)

Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий

Гомер

— Так, женщина, у вас за постель «уплочено?» — в плоский проем купейной двери просунулась голова немолодой полной проводницы с огромным пучком на самом верху головы, на самой маковке, и проводница сама себе ответила, Ага. Уплочено. Кипяток вскипит, я вас покличу.

— Спасибо. Скажите, а когда Отрадокубанская?

— Скажу, все скажу, пока рано беспокоиться, — кивнула «двойная голова» и закрыла дверь.

— Вам Отрадокубанскую?

Напротив сидел пожилой мужчина с коричневой бородкой, верхние полки в это время года пустовали. Мужчина был похож на сушеный гриб, но глаза его горели светлой-светлой лазурью, от чего казалось, что старик — заколдованный молодец.

— Где-нибудь после Кантемировки подвалит народец, а потом всю ночь от Шахты до Ростова и там Тихорецк, Кропотный — не протолкнешься, — сказал мужчина, перехватив взгляд попутчицы, — шахтеры, железнодорожники, вот увидите.

— Я брала билет с трудом, — распевно произнесла женщина, — Никто в Москве в кассах не знал такую станцию. А сама — забыла.

— Я, выходит, с вами в один пункт еду. Вы не местная?

Она не знала, к чему относится вопрос собеседника, к Отрадокубанской или вообще к СССР. Акцент ее был едва ли заметен.

— Нет, но… — женщина загадочно покачала крупными кудряшками.

На вид ей было лет сорок, она была хоть и крупная, но не полная, а статная, и просматривалась в ней внутренняя решимость и твердость, и удивительно было, на что ей эта решимость, когда обстоятельств к тому нет особенных.

— Далеко ли там-то?

— Станица Темиргоевская, — ответила она.

Голос был у нее тягучий, очень высокий и звонкий, таким голосом хорошо казацкие песни петь.

— А вы не волнуйтесь, ложитеся спать, нам еще две сутки ехать. А точнее будет — ровно одну. Я-то сам раньше в Темиргоевской жил, до войны. Потом в райцентр перебрался.

Женщина рассмеялась забавным словам старичка, стала прибирать предметы на столике. Старик вышел в коридор, деловито похлопывая себя по опухшим карманам штанов в поисках папирос.

После возвращения из Бельгии Стас снова стал ухаживать за Неллей, как в первые месяцы их знакомства. Нелли жила у подруги, и Азарову приходилось сторожить ее то у подъезда дома, то у дверей «Шаболовки», где она работала редактором программ.

Нелли поняла, что перед ней совершенно другой человек, когда Стас повел ее в зоопарк. Эту искренность нельзя было подделать. Она увидела его маленьким мальчиком, подростком, парнем, молодым мужчиной, студентом журфака — это все был он, чужой и самый родной на этом свете.

И тогда она сказала себе: зачем ссориться с человеком, если без него ты не можешь прожить и дня. Бессмыслица какая-то.

В том же году она ушла в декрет, а под Крещенские морозы родила девочку, которую назвали Виктория. Стас настоял. Он все уши ей прожужжал про свою командировку в Бельгию, и Нелли понимала, что она обязана своим семейным счастьем неизвестной далекой художнице с необыкновенной судьбой и немножечко ревновала, даже не ревновала, а завидовала такому сильному потоку света, который шел от этой личности и достигал ее мужа даже здесь, в Москве.

Нелли даже вспыхнула, когда поняла, кто звонит. Голос у Виктории был звонкий, чрезвычайно оживленный, веселый, Нелли показалось, что Виктория пытается доказать свое превосходство даже этим тоном.

Но Виктория всего лишь была благожелательна. Она радовалась, что в квартире Азарова — женщина, что она слышит русскую речь, что она едет в Москву!

— Нет, слушайте, — говорил Азаров бегая по перрону Курского вокзала, так же нельзя. Оправляем человека неизвестно куда. Без провожатых… Надо же спросить хотя бы…

И он спрашивал у всех проводников, которые курили на низком перроне, дойдет ли поезд до Отрадокубанской, и, между прочим, некоторые о такой станции не слышали.

Виктории Васильевне и самой было страшновато. Она не боялась уезжать на этом поезде и даже не боялась самого поезда и вокзала, что вообще-то было ей свойственно, но она переживала, что, если потеряется и заедет не туда, то не уложится в сроки визы. В остальном она была спокойна.

Сколько стоило труда доказать радушным москвичам свою самостоятельность. Право на самостоятельность. Когда она приехала в Москву, ее окружили таким вниманием, что был риск не увидеть Москву вовсе, не услышать биения сердца столицы, ее дыхания: мероприятия были расписаны, пешком ей ходить не давали, у подъезда всегда стояла Ильинская «Волга», в номере ее постоянно присутствовали люди — журналисты, телевизионщики, Азаров, Ильин.

У Ильина было знакомое лицо. Его можно было принять за давно потерянного родственника. Впрочем, все люди, молодые, стремительные, рассудительные, как математики, казались ей родственниками, может быть даже братьями.