Вилами по воде

найдут приют обломки круглой крыши,

обрывки ткани в пёструю полоску,

фрагменты металлических конструкций,

заросшие побегами настурций,

и нижний круг из полусгнивших досок –

когда-то здесь лошадки нас катали

и музыка играла, и блестели

начищенные медные детали

живой ещё сегодня карусели…

Ну а пока она вовсю в движенье,

пока огни скользят по позолоте

украсивших карниз изображений

лукавых лис и ловких оцелотов,

принцесс кисейных, фокусников, эльфов –

пока ещё звучат канкан и буги –

давай с тобой на память щёлкнем селфи,

любовь моя, и выложим в фейсбуке:

когда всё кончится, и хлам ненужный

укроют мхи и заросли калужниц,

репейники и кустики бархоток –

останется от нас хотя бы фото…

Письмо

Пишу тебе письмо. С чего начать мне?

Начну с чего-нибудь. Январь. Нет сил.

Рождественскими тихими ночами

стеклянный глаз луны в окне висит.

Так. Далее. В углу мерцает ёлка.

Пора её отправить на чердак

решительно, иначе будет долго

стоять: порядок — не моя черта.

Добавлю о погоде пару строчек:

здесь всё бело, и ночь почти светла;

следит за мной глаз лунный ночь за ночью,

глядит из-за оконного стекла,

как я на сон грядущий пью таблетки,

а перед тем — глоток-другой вина,

чтоб меньше мучил свет белесый блеклый,

луна в окне, и снег, и тишина;

здесь, в наших снежных северных широтах,

семь месяцев в году царит хандра,

бег времени сбавляет обороты,

и сумерки с утра и до утра –

я потому-то и берусь за ноут

и написать хочу тебе письмо –

про то, что жизнь всё та ж, хоть год и новый,

потом про глаз в окне. Приветик. Чмок.

Легко и мило. И без обязательств.

Надеюсь, ты уловишь мой сигнал.

Но вот вопрос шекспировский: писать иль

не надо? Даже мысль саму изгнать?

О Господи, на что же мне решиться?

Да или нет? Нет-нет… Конечно да!

Мои сомненья белой ниткой шиты –

ты будешь рад письму. Ты долго ждал.

А собственно, что я сказать хотела?

Стираю строчку, думаю: о чёрт!

Луна в окне… Но не в луне же дело –

и вообще… Зачем писать?

О чём?..

Уроборос

Когда тебе уже за тридцать,

и ты — потомственный патриций,

и нет проблем, и нет вопросов,

и в жизни всё легко и просто –

пора, как все другие люди,

в себе с пристрастием порыться

и отрешиться от иллюзий,

что ты герой, поэт и рыцарь;

теперь ты, друг мой, взрослый мальчик –

довольно маяться мечтами –

мир был непознан и заманчив,

а стал понятен и читаем;

всё чётко, правильно, пристойно –

все переженятся в итоге –

и вот и ты, мой друг, пристроен

как пёсик при хозяйке строгой –

детишки, бабушки и няни,

и тяжкий труд, и хлеб насущный –

о жизнь, что делаешь ты с нами?

не жизнь, но ад какой-то сущий…

Где ты теперь, былой романтик,

сметённый залетевшим ветром?

А ты, подруга — где твой манкий

весёлый взгляд под чёлкой светлой?

И хоть и неисповедимы

пути Господни, преуспели

мы, без сомнений — победили

и обрели то, что хотели:

вот белый парус, вот лагуна,

вот даль туманная, вот крупно,

на ближнем плане, на латуни

воды — причал и мыс округлый,

цветы и пальмы, пляжи, яхта –

по яндекс-картам — это Ялта,

Майями, Хайфа или Яффа –

и меркнут сны в сравненьи с явью…

Все подвиги твои — на фото

в фейсбуке, инстаграме, блоге –

но грустно что-то отчего-то –

читаешь Белого и Блока,

а тут ещё с воображеньем

метаморфоза происходит –

победа мнится пораженьем,

и настроение плохое –

стакан мартини, шёпот бриза,

мерцанье звёзд во тьме небесной –

не бойся — это просто кризис,

у всех одна и та же песня –

да, это кризис межсезонья:

исхода нет и жизнь бесцельна –

верёвка, мыло, прах в вазоне –

и очевидно сходство в целом

с разбитым пушкинским корытом,

и марши звонкие умолкли…

А в чьём-нибудь шкафу закрытом

стоит скелет твой в туче моли

среди других скелетов белых,

подобно манекену в ГУМе –

а ты совсем не в курсе дела,

а ты об этом и не думал –

и лезут в голову химеры,

что там, где твой скелет припрятан,

ты мог быть счастлив. И приятно

мечтать и пить, играть на нервах,

ругать фортуну, плакать, строить

наполеоновские планы

войны, фанфар, захвата Трои –

внезапно это стало главным…

Представь на миг в пылу азарта,

что в том шкафу висят уныло

твои бриони и труссарди –

и ничего не изменилось –

и ты на фоне волн лазурных

вот в этих трениках и майке

пьёшь — может, из других мензурок –

не Orange Juice, а ром ямайский –

какая разница? Де факто

различий ноль. Но грустно как-то,

что так однообразны судьбы,

банальны так и так абсурдны;

хоть мы герои по сюжету,

но в том-то наш печальный фатум,

что мы по сути те же жертвы –

о жизнь — нет, ты не мастер фабул –

а сонный мрачный Уроборос

в неброских бронзовых узорах,

свернувшись в круг ли, в лемнискату,

мусолит хвост в лучах заката –

прикинулся невинным шлангом,

но хватка-то, однако — волчья;

ты, может, друг, и сам не ангел,

но этот — конченая сволочь…

Стекло

На горку въехав из провала,

я одолела перевал –

отсюда море открывалось,

над ним и в нём закат пылал;

внизу грузовичок устало

пересекал пологий склон,

а в кузове его плескалось

огнём оконное стекло –

и в этой плоскости зеркальной

горел оранжевый закат

и отражались птицы, пальмы,

столбы и небо в облаках;

на миг стеклянная поверхность

в себя вместила целый мир –

прибрежных гор зелёный веер,

закат над бухтой, лодки, пирс –

как будто некто опрокинул

в таинственную муть стекла

край неба, ряд застывших пиний