Виланд

На следующий день я был мрачен и немногословен. Карл и Ульрих пару раз пытались выяснить, что случилось, но я довольно грубо огрызался, давая понять, что не их ума это дело. Я стал избегать Франца, и если в свободное время это еще худо-бедно удавалось, то во время службы было крайне сложно.

– Ты мрачнее тучи, это уже откровенно раздражает, – заметил Карл как-то за обедом.

– Раздражает, не смотри, – буркнул я по привычке.

Карл пожал плечами.

– С девкой, что ли, поссорился?

Я резко отставил тарелку и вышел из-за стола.

Близился новый, сорок первый год. Вместе с поздравительными открытками из Дахау полетело и мое прошение о переводе.

В марте пришел приказ, согласно которому мне надлежало явиться в Ораниенбург, в Инспекцию концлагерей и караульных соединений, проще говоря, в ведомство, которое управляло всей системой концентрационных лагерей, а еще проще – вновь под крыло дяди Тео. Под приказом значилось не его имя, но я подозревал, что мой перевод утвердили не без его вмешательства, с учетом того, сколь много было желающих попасть на службу в Инспекцию. В прошлом году она перешла в состав Главного оперативного управления СС, но по факту мало подчинялась ему и была практически самостоятельным органом. Все прекрасно понимали, что в этом была заслуга исключительно папаши Эйке: лезть в ведомство того, кто вылепил Дахау в его нынешнем виде и другие лагеря, было полнейшей глупостью, а уж тем более пытаться что-то контролировать в его вотчине. Впрочем, перебравшись в Ораниенбург, папашу Эйке я так ни разу и не увидел. Позже я узнал, что в белом двухэтажном здании Инспекции, располагавшемся на Генрих-Гиммлер-плац в окружении скудной растительности, где отныне мне предстояло служить, он был довольно редким гостем, хотя официально являлся тут главой. В это время Эйке лютовал во главе своего очередного детища – танковой дивизии «Мертвая голова». О сумасбродстве и фанатичности его солдат, брошенных во Французскую кампанию, ходили легенды по всей Инспекции. Не имевшие совершенно никакого боевого опыта, парни Эйке пытались искупить этот недостаток больной самоотверженностью, что приводило к огромным потерям. Поговаривали, что генералы в штабе были в ужасе и ярости одновременно, а Эйке был счастлив: новый боевой статус его людей приводил папашу буквально в экстаз. Рассказывали, что после очередной бойни генерал Гёпнер не выдержал и отправил письмо в штаб фюрера, в котором пожаловался на действия Эйке, мол, этот мясник не считается с людскими потерями и даже не пытается хоть немного поберечь людей, вверенных ему. А после Гёпнер будто и самому Эйке в открытую заявил, что его лагерные замашки и варварские методы совершенно неприемлемы на фронте. Но результатом гнева штабного генерала стало лишь новое прозвище, которое с тех пор прочно закрепилось за Эйке, – Мясник.

– Слышали, потери такие, что папаше пришлось брать пополнение уже из кадетской школы! Прямо со скамьи, совсем сопляков. Отправятся на небеса за предыдущими, как пить дать.

– А что фюрер?

– Говорят, доволен, еще больше окрылил папашу.

– А то. Иначе хватило бы Эйке смелости порешить разом почти сотню томми в Па-де-Кале!

– Военнопленных?!

– Не моргнув и глазом. Его парни поставили томми к стенке в каком-то сарае и положили всех из пулеметов. Гёпнер был в ярости.

– У папаши не забалует ни свой, ни чужой. Слышали, как он борется с загулами своих командиров? На всю округу разнес имена тех, кто якобы заразился сифилисом. Теперь ни одна мамзеля не подойдет.

И курилка сотряслась от очередного взрыва смеха.

Не скрою, когда я подавал прошение о переводе, то, продолжая злиться на себя, я рассчитывал попасть именно в дивизию Эйке, и бумажная работа, на которую меня отрядили, стала полной неожиданностью. Подобная кабинетная рутина была мне противна, но со временем я смирился и с этим, разумно судив, что в спокойной обстановке наконец-то могу поразмышлять над своей дальнейшей судьбой. К тому же вскоре меня снова повысили в звании, что в немалой степени способствовало примирению с ситуацией.