Виленские коммунары

На Вороньей у него ничего не вышло, и он подался на Виленскую, к моему отцу. Но у меньшевиков ему тоже дали от ворот поворот. Тогда он осел дома. Занял у кого-то из сапожников две пары колодок, раздобыл где-то немного товару из брака и старья. Намалевал на обрывке газеты мужской ботинок и дамскую туфельку, приклеил к окну и взялся чинить обувь.

К Юзе он относился теперь ласково, покорно, но тайны своих денег, царских бумажек, все же не открыл,— видимо, рассчитывал со временем снова разжиться. Самому себе всего жалел: кормился скупо, выглядел как скелет.

Мы с отцом давали ему талоны на получение дешевых обедов (просил же). Но сперва он шел с ними на разведку — что в какой столовке дают сегодня, где выгодней. Только после этого винегрет ел на Виленской, а кашу на Вороньей или наоборот. Суп брал редко — невыгодно, жидкий. А порцию хлеба просил непременно взвесить при нем, чтобы было полных сто или пятьдесят граммов. Просил ласково, но настойчиво, пока не взвешивали...

IV

НЕМЕЦКИЙ ПЕРЕВОРОТ

Виленская коммунистическая организация вела среди немецких солдат широкую революционную пропа­ганду, насколько это позволяли условия оккупации.

Листовки, выпускаемые на немецком языке, печатались в виленских типографиях. Товарищи, хорошо знавшие немецкий язык, рассказывали мне, что листовки пестрели множеством ошибок, часто смешных.

Дело в том, что текст набирали, как правило, рабочие-евреи. Хотя они и говорили по-немецки, но язык знали плохо, поэтому все переиначивали на еврейский лад. Они же сами правили и корректуру...

Но все это пустяки. Возможно, кто-то из немцев и смеялся, читая наши прокламации,— но ведь читали! Работа шла, прокламации распространялись хорошо — только пе­чатай и умело распространяй.

Рабочие говорили немецким солдатам:

— Когда же, наконец, вы поступите так, как поступиои русские солдаты?

Теперь уже можно было это говорить, не рискуя очутиться в тюрьме. Хотя — случалось всякое...

Немецкая революция набухала. И все же никто из нас не ждал такого быстрого разворота событий. Не ждал потому, должно быть, что за время оккупации слишком уж уверовали в силу немецкой палочной дисциплины и тупости немецкого патриотизма.

Поэтому для всех нас было большой неожиданном радостью услышать в конце октября, ровно через год посла Октября в России, что в Вене и в Берлине состоялись массовые демонстрации.

Потом краем уха услышали, что Турция пошла на перемирие с Антантой. Потом пронесся слух, будто Германия хочет во что бы то ни стало заключить мир.

— Ну, скоро конец нашим бедам! — говорили в Вильно.

Я в эти дни болел испанкой. Работал уже не в Вильно, а в деревне недалеко от Евья, километрах в тридцати пяти от Вильно, на лесопильне Гровбарда. Там же работал и Typкевич. Он был как бы механиком, а я у него — как бы помощником. Все он тянул меня в гору.

В Вильно я приехал простуженный и две недели валялся в постели с очень тяжелой формой испанки. Одну ночь меня так схватило, что думал — помираю... Но потом быстро пошло на поправку, и я даже стал выходить на улицу.

Революция в Германии началась 9 ноября. Весть о ней долетела до Вильно на следующий же день, 10 ноября,— кажется, в воскресенье, помню, день был нерабочий.

Отец пришел с улицы и говорит:

— В городе демонстрация! Переворот в Берлине!

Чтобы скрыть от него свою радость, я нарочно холодно, со скрытым злорадством сказал:

— Ну?! Кто-то, помнится, не верил, посмеивался... А вот и германская революция!

Он полез было спорить, но я тем же наигранным тоном дал ему понять, что спорить нам не о чем, оделся — и на улицу.

Мне было зябко после перенесенной болезни, однако гулял долго, совсем позабыв об испанке.

По улицам шли рабочие с красными флагами и смело кричали:

— Долой оккупацию!

К ним стали присоединяться немецкие солдаты. Они тоже смело кричали:

— Да здравствует революция!

Между прочим, встретил я рыжего Рудольфа. На груди у него была красная ленточка. И когда я не без умысла спросил у него: «Что тут происходит?» — он, тоже не без умысла, громко закричал мне по-польски:

— Кайзера нема! Революция! Гох! — и поднял кулаки.

Ну, уж если так — значит, революция.

Немецкие части собрались на Лукишской площади, где в здании окружного, при русских, суда помещалась немецкая комендатура. От солдатни не пробиться. Многие нацепили на штыки самодельные красные флажки, ленточ­ки кумача. У многих на груди красные розетки. На всех лицах — радость...

В глубине площади, перед строем, куда я не пробился, что-то читали, что-то объявляли. Слышались дружные радостные выкрики. В толпе тоже кричали. Бросали вверх шапки и ловко ловили их, когда они летели вниз.

А над площадью кружил аэроплан. Он громко затарах­тел, зарокотал и стал снижаться над зданием комендатуры. Все задрали головы. Аэроплан пролетел совсем близко от красно-бело-черного национального кайзеровского флага с большим черным орлом, который висел на высоченной мачте на крыше. Все смотрят... Летчик пытается сорвать флаг.

После нескольких кругов ему удается наконец сдернуть полотнище; шест качнулся и чуть было не упал на крышу. Все кричат: