* * *
— Я и не думала, что он разгневается… — говорила Маша Карнович сквозь слёзы. — Мы же всегда так… И никто никогда не бранился и не кричал!
Подруги слушали, изумлённо раскрыв рты. Какой же грубый, неотёсанный этот инспектор Ладыженский! Машенька всего лишь положила ему в шляпу надушенный платок, где была записка, состоявшая из слов: «Я вас обожаю!» Но инспектор застал её за этим занятием и выбранил, да в каких выражениях! «Вы, взрослая, и, смею думать, неглупая барышня, тратите своё время и силы на дурацкие пошлые шалости! Вместо того, чтобы читать, рукодельничать. Заниматься музыкой! Теперь вот шляпа пропахла духами, придётся покупать новую, и всё из-за вас!»
— Фи… какой он всё же неприятный! — сделала вывод Лида Шиловская. — Разве не догадывается, что ты стала его адоратрисою? Да кто ж из нас не писал записок, не признавался в любви, не поливал духами одежду своего предмета?
Девушки согласно закивали; все, как одна, собрались вокруг рыдающей Маши и принялись утешать.
— А как он стыдил нас третьего дня, после экзаменовки! Будто вовсе мы ничего не знаем! Думает небось, что умнейший на свете человек! А наших учителей как поносил? Наш институт — прекрасный, лучший… — слышалось со всех сторон.
— А что, неправда? — вдруг выкрикнула Арина Зотова. — Эх вы, курицы! «Институт, учителя, адоратрисы!» Да вы точно думаете, что вас здесь чему-то научили? Стоять молча, глазки в пол, реверансы красиво отвешивать — вот всё, что вы умеете!
— А ты сама? — запальчиво возразила ей Соня. — Ты и реверанса приличного сделать не можешь! На вальсе пятку вперёд носка выворачиваешь!..
С недавних пор Арина была тем существом, которое Соня ненавидела больше всего — и, хотя после экзамена у неё осталось ощущение неловкости и стыда за себя и подруг, сейчас ей хотелось спорить и защищать институт.
— Дались мне ваши реверансы, — заявила Ариша. — Я, как класс кончу, уеду к папаше в имение. Буду сама себе хозяйкой, а вы тут ножками шаркайте да ресничками хлопайте, гусыни безмозглые. Правильно он вас!
Не миновать бы этому спору превратиться в новый скандал, если бы не вмешалась Диана Алерциани. Спокойно, но твёрдо она сказала, что, к несчастью, г-н Ладыженский во многом прав: знания большинства из них совсем плохи для старшего класса, а глупые занятия вроде подкладывания любовных записочек давно оставить бы надо.
— Вам, Дианочка, хорошо говорить, — всхлипнула Маша. — Г-н Ладыженский к вам уважителен, беседует, как с равной. А мне… А меня… Точно девчонку-кофульку(2)…
Соня машинально утешала подругу, гладила её по голове, однако слова Дианы воскресили в ней неприятное чувство, вызванное давешним разносом после экзаменов. Ладыженский ураганом ворвался в их скучный устоявшийся мирок, вызвал у них гнев и протест, однако же — для многих девиц, как видно, его слова не прошли даром. Соне захотелось показать ему, что не только Диана, а и она сама тоже на что-то способна; она дала себе слово, что к следующему уроку обязательно прочтёт всё, что велел Ладыженский. Только вчера в институт приехал его лакей и привёз на извозчике несколько ящиков книг: воспитанницы старшего класса моментально расхватали их и принялись за чтение. А сегодня Машеньку угораздило попасться с этой запиской! Соня с досадой прикусила губу. «Вот и опять, верно, думает, что мы совсем дуры!» — представилось ей.
* * *
Из рабочего дневника инспектора Смольного института С. П. Ладыженского: