Вилла Пратьяхара

На небе показались намеки на тучи. Одна из них, не свинцовая, а угрюмо-бардовая, накатилась на солнце и над скалами повисло странноватое и весьма зловещее освещение. В то, что наконец-то пойдет дождь, мне уже не верилось, но оставаться в мрачном доме после всех переживаний этой ночи было неприятно, и я отправилась завтракать к Лучано.

Ингрид, как обычно, возлежала в своем шезлонге и курила.

— Все загораете? — хмуро интересуюсь я, усаживаясь на соседний шезлонг и рассматривая ее иссиня-черную, сморщенную от солнца кожу.

— Да уж какие тут загары? Вон погода какая. Того гляди пойдет дождь.

Мы синхронно поднимаем глаза на небо и изучаем тучу.

— Да нет, это так, дразнится природа просто. Дождя не будет, — говорю я. — Хотя по мне, так уж лучше б был.

— Опять не в настроении проснулась? — лениво интересуется старушка. — В твои-то годы… и не радоваться жизни. Потом пожалеешь, да будет поздно. Каждую минутку обратно попросишь, плакать будешь, выть, землю грызть, душу дьяволу предлагать, да не даст он тебе. В наше время продать душу почти невозможно, никакого спроса.

Я внимательно смотрю в ее голубые, слегка выцветшие глаза, пытаясь понять, в какой степени услышанное надо понимать как шутку, но шведка вполне серьезна.

— Да не до души как-то, — тоскливо замечаю я. — Я, кажется, перебарщиваю с одиночеством. Схожу потихоньку с ума. Вчера поймала себя на том, что, когда остаюсь одна, то начинаю вслух с собой разговаривать.

Ингрид усмехается:

— Ха! Что ты знаешь об одиночестве, милочка? Одиночество — это когда разговариваешь с собой вслух, находясь посреди толпы людей, а не одна дома! Понятно? Детский сад, ей богу… Молодая, красивая, а под старуху молотит. Со старухой и сдружилась в результате!

Ингрид прицокивает языком и отмахивается от меня, как от недоразумения. Облокотившись о спинку шезлонга, она подкладывает руки под голову и ее глаза застывают где-то на горизонте.

Я киваю Тхану, прося двойной эспрессо, и тоже уставляюсь на море:

— А я опять полночи не спала. Все звуки мне мерещатся.

— Вот-вот, я и говорю, — зевает шведка. — Сиди побольше одна, в своей «Пратьяхаре»-то… Еще и не то померещится.

— А вы полагаете, что все это может мне просто мерещиться?

— Да запросто. Человеческий ум еще и не то от тоски придумает. Я-то уж знаю, что говорю.

— Ну у меня вообще-то есть доказательства.

— Это ветром отвязанная от ставня веревочка и та пропавшая расческа, о которой ты говорила на прошлой неделе? — усмехается Ингрид. — Ну-ну… Расческу, скорее всего, сперли твои уборщицы. Ты что ж думаешь, что раз им платишь свои гроши, то они за них резко обрастут сознательностью? Они тут все — мелкие воришки и проститутки. Писателя вообще за кусок железа да фотоаппарат грохнули. Забыла? А нормальных доказательств у тебя нет. Или есть?

— Сегодня бутылка упала в кладовке и разбилась.

— Какая бутылка?

— С виски. Тяжелая. Тоже, скажете, от ветра?

— А у тебя виски было?

В глазах Ингрид появляется упрек. Я его игнорирую. Я ищу покой. Только пьяной старушки в моем доме и не хватало.

— Или все-таки пойдет дождь? Вон туча темнеет вроде, — тяну я, переводя тему.

Тхан приносит мне кофе и меню.

— Мадам хочет завтрак?

— Не знаю, Тхан. Не раздражай, и без тебя плохо. И меню убери, я его наизусть знаю, могу как стихи читать.

Шведка только усмехается.

— Я бы, знаешь, что? Я бы на твоем месте провела следственный эксперимент. Устроила что-то такое, типа ловушку, из чего следовало бы уже совершенно определенно, что в доме побывал человек. И если наутро эксперимент бы не удался, выкинула все из головы и радовалась жизни. Ты посмотри на себя, ты ж довела себя, на человека больше не похожа. Ни цвета лица, ни нарядов. Позорище, а не молодежь пошла! Вон и эта придурошная из Америки сидит одна вечно, ногой в воде болтает, стихи пописывает. Тоже, русалка мне. А рядом, между прочим, есть жизнь, мужчины…

— Это какие?

— Ну я не про тебя, а про американку. Ей и немец этот неотесанный вполне сойдет за пару.

— Сэм-то? Не надо про него так. Он хороший. Он вырос в горах, с коровами общается, с планктоном, природу любит…

— Ну тогда француз.

Ингрид смотрит лукаво, проверяя мою реакцию. Зная это, я не реагирую никак. Курю и изучаю тучу. Вскоре я прощаюсь и ухожу. Я стала задумчива. Я совершенно серьезно размышляю о предложении Ингрид про эксперимент. Меня не столько пугает факт, что по дому может ходить маньяк, сколько, наоборот, я побаиваюсь, что его там не обнаружится, и это будет значить, что я действительно схожу с ума.

После длительного раздумья, на которое уходит весь день, эксперимент представляется мне так: полы на кухне, в коридоре и ванной надо усыпать чем-то очень мелким, например, мукой или песком. Лучше все-таки песком, муку потом устанешь выметать. Никакой ветер не сможет оставить на нем отпечатков следов, а вот для человека он будет почти незаметен, и утром я точно узнаю, что происходит ночью.