Вилла Пратьяхара

— Ингрид! Ну сколько можно? В такую минуту, и все опять о каких-то чувствах мне талдычите! Вы невыносимы!

— Жизнь вообще невыносима, однако мы не спешим от нее отделаться, — резонно замечает старушка, поднимая указательный палец. — Это только когда смерть маячит где-то далеко и представляется нам нереальной, мы готовы относиться к ней философски или наплевательски, а вот когда она становится рядом, то все начинаешь видеть в другом свете. Так что не знаю, за чем ты там сюда приехала, а за французом идти надо. Ты не пойдешь, значит я пойду. Или вместе. А ты хочешь, чтоб когда-нибудь тебя, такую гордячку, просто укокошили ночью, как писателя?

— О-о-о…

Ингрид решительно берет меня за руку и ведет в сторону ресторана.

— Тхан? Куда ты делся? — озирается она. — Кофе неси, чертов мальчишка, и сразу побольше! Кофейник тащи целиком! Мы думать будем! Хотя… о чем тут думать? Все и так ясно.

Сказать, что я не сомневалась в правильности плана, разработанного старушкой, значит нагло соврать. Сомневалась — не то слово. До самого вечера я отпиралась от самой мысли о том, чтобы реализовать задуманное. «Я буду молиться. Я умею», — напутствовала нас Ингрид и сжала крючковатыми пальцами мою трясущуюся руку. Арно выглядел, как обычно, индифферентно и только пожал плечами.

Как только хорошенько стемнело, мы прошли в дом и засели в гостиной. Для засады был выбран самый темный угол, где мы и устроились прямо на полу, скрытые тенью от массивного резного кресла. Двери были плотно закрыты, ставни накрепко примотаны бечевкой, лампы мы, разумеется, выключили, и только полоски лунного света, проникающего сквозь решетчатые ставни, прочерчивали на полу холодную штриховку. Где-то за домом гулко ухала ночная птица.

— Слишком рано. Он никогда не приходит раньше полуночи, — шепчу я одними губами. — Но ты все-таки будь начеку и держи топор под рукой.

Арно молча накрывает мою ладонь своей. Его теплые и сухие пальцы переплетаются с моими холодными и влажными.

— Все будет хорошо, — тоже шепчет он. — Не дрожи.

Собственно, одна из причин, заставляющих меня сейчас дрожать, и из-за которой я до самого вечера никак не могла решиться на этот план, заключается именно в том, что после той ночи я не решалась опять остаться с ним наедине, причем не просто наедине, а в темном ночном доме, без таких отвлекающих маневров, как ужин, болтовня и свет, а именно так, как мы сидим сейчас: плечо к плечу, держась за руки и шепча друг другу в самые уши. Говоря про топор, я наклонилась к его лицу так, что спутанные пряди его длинных волос коснулись моей щеки, а его запах — невероятная смесь моря, водорослей и пота, отдающего миндалем — покрыл мою кожу немедленными мурашками. Я надеялась лишь на то, что, заметь он мое волнение, припишет его вполне обоснованному страху перед опасным ночным визитером. Замерев на секунду, я все-таки вытаскиваю свою ладонь из его руки, и не зная, куда ее деть, зажимаю между колен. Колени мои тоже дрожат.

Какое-то время мы сидим молча. В темноте довольно безразлично, открыты ли у тебя глаза, и я закрываю свои. От этого ничего не меняется, я давно превратилась в ожидание и слух, и объектом моего наблюдения выступает не шуршащий ветками за домом ветер, не скрипящий в ванной ставень, не плещущиеся о камни встревоженные волны, а громогласные, оглушающие удары моего сердца, да ровное дыхание Арно в нескольких сантиметрах от моего правого плеча. Я жду не вора. Я жду, пошевелится ли замерший рядом со мной мужчина, дотронется ли до меня опять его рука, поменяет ли он позу так, что его колено коснется моего.