Виллет

Примерно в середине безрадостного периода я решила, что у друзей из Террасы что-то случилось. Для одинокого человека середина одиночества всегда протекает особенно болезненно: нервы напряжены от долгого ожидания; прежние сомнения наваливаются с новой, почти мстительной силой, ночь становится самым сложным временем суток: сон ведет себя недружественно – то внезапно прерывается, то возвращается в сопровождении ужасных видений, а порой покидает мстительно и безжалостно. Несчастный отшельник! Он из последних сил старается держаться храбро, однако, несмотря на упорные попытки, все равно остается слабым, беспомощным и одиноким.

В последнюю из этих долгих семи недель я признала то, что ревниво отвергала в течение шести предыдущих: убеждение в неизбежности пустоты, в том, что одиночество – следствие обстоятельств, указание судьбы, часть моей жизни и – превыше всего – предмет, о происхождении которого невозможно задавать вопросы, а о болезненных результатах нельзя упоминать даже шепотом. Разумеется, я не корила себя за страдания, поскольку, слава богу, обладала достаточным чувством справедливости, чтобы не впасть в экстравагантность самобичевания. Что же касается обиды на друзей за долгое молчание, то умом понимала, что люди просто заняты собственными делами, а сердцем чувствовала их невиновность, однако путь все равно оставался тяжелым и печальным, и я мечтала о лучших днях.

Пробовала разнообразные способы заполнения пустоты: начала плести особенно замысловатое кружево, прилежно занялась немецким языком, принялась смиренно читать самые толстые и скучные книги, какие только нашлись в библиотеке. Во всех попытках проявляла особое, свойственное мне упорство. Совершила ли где-то ошибку? Вполне возможно. Но результат оказался таким, словно я глодала напильник, чтобы утолить голод, и пила рассол, чтобы заглушить жажду.

Час доставки почты превратился в час пытки. К сожалению, я слишком хорошо его знала и напрасно старалась себя обмануть, чтобы избежать мучительного ожидания и горького разочарования, изо дня в день встречавших и провожавших знакомый звук колокольчика.

Должно быть, животные, которых держат впроголодь, точно так же ждут пищи, как я ждала письма. О, если говорить честно, отбросив уже ставший невыносимым фальшиво-спокойный тон, то за эти семь недель я пережила жуткий страх и острую боль, странный внутренний разлад, утрату последней надежды и невыносимое отчаяние, которое порой подступало так близко, что его ледяное дыхание пронзало насквозь. Я ощущала его как гибельное дуновение или смертельный вздох. Оно проникало глубоко, останавливало сердце или, наоборот, заставляло биться чаще. Письмо, которого я так ждала, не приходило, а другой радости в моей жизни не существовало.

От безысходности я снова и снова возвращалась к маленькому свертку в шкатулке: к пяти драгоценным письмам. Каким чудесным казался тот месяц, когда небеса созерцали восход этих пяти звезд! Я доставала письма каждый вечер. Не осмеливаясь так часто просить свечу у кухарки, купила свою и вдобавок спички, чтобы в час занятий уединяться в спальне и пировать корочкой от угощения Бармецида[218]. Только вот беда: корочка не насыщала, я худела и бледнела, так что скоро превратилась в тень, хотя и была физически здорова.

Однажды, зачитавшись допоздна, я почувствовала, что уходят последние силы. От частого повторения письма утратили жизненные соки и значение, золото потускнело перед глазами, и я с трудом пережила разочарование. Внезапно на лестнице послышались легкие торопливые шаги – знакомая походка мисс Фэншо. Тем вечером Джиневра ужинала в городе, очевидно, только что вернулась, и сейчас поднималась в спальню, чтобы оставить в шкафу шаль и прочие вещи.

Вот она вошла: в ярком шелковом платье, в спадавшей с плеч шали, с развившимися от вечерней сырости, беспечно закрывавшими шею золотистыми локонами – и, едва я успела сложить и запереть свои сокровища, оказалась рядом, причем далеко не в лучшем расположении духа, недовольно заявив:

– Дурацкий ужин, и все они глупцы!

– Кто? Миссис Чолмондейли? Но вы же всегда находили ее дом очаровательным.

– При чем здесь миссис Чолмондейли? Я была не у нее.

– Неужели? Появилось новое приятное знакомство?

– Приехал мой дядя Бассомпьер.

– Дядюшка Бассомпьер! И вы не рады? Мне всегда казалось, что вы обожаете своего крестного.

– Ничего подобного! Отвратительный тип. Ненавижу!

– Потому что он иностранец? Или существует другая, столь же веская причина?

– Он вовсе не иностранец, а вполне себе англичанин: еще три-четыре года назад носил самую английскую фамилию, – однако мать его была иностранкой по фамилии Бассомпьер. Кто-то из ее родственников умер, оставив ему наследство, графский титул и это имя. Так дядя стал большим человеком.

– И за это вы его ненавидите?