Виллет

– Вы очень добры, – отозвалась я лаконично.

Отрицание приписанных заслуг жгло губы, однако я не позволила ему вырваться и согласилась предстать униженной, отверженной и страдающей наперсницей великолепной мисс Фэншо. Должна признаться, читатель, что смирение далось непросто.

– И все же, – продолжил Грэхем, – утешая вас, я не в состоянии утешиться сам. Не смею надеяться, что она оценит меня по достоинству. Амаль – ничтожное существо, однако, боюсь, мисс Фэншо отдает предпочтение именно ему. Ужасное заблуждение!

Терпение мое лопнуло, причем внезапно, без предупреждения. Очевидно, болезнь и слабость подточили туго натянутый канат, и он не выдержал испытаний.

– Доктор Бреттон, – заговорила я горячо. – Больше всех заблуждаетесь вы. Во всех смыслах, кроме единственного, вы искренний, сильный, здравомыслящий, проницательный человек. И лишь в одном отношении предстаете не кем иным, как рабом. Заявляю, что в сердечной склонности к мисс Фэншо вы не заслуживаете уважения, и я вас не уважаю!

С этими словами я встала и в глубоком волнении покинула комнату.

Эта драматичная сцена произошла утром, а вечером предстояло снова встретиться с Грэхемом. Вскоре я поняла, что поступила опрометчиво. Доктор Бреттон не был слеплен из обычного теста или другого вульгарного материала. Хотя внешняя форма свидетельствовала о мужской силе и выносливости, под обманчивой оболочкой таилась почти женственная тонкость, ранимость и деликатность – куда более изысканная, чем можно было предположить даже после нескольких лет знакомства. Действительно, до тех пор, пока чрезвычайно жесткое столкновение с его нервами не выдавало их чрезвычайную чувствительность, эту сложную конструкцию следовало игнорировать, тем более что способность к сочувствию не была его яркой чертой. Быстро понимать и принимать переживания другого человека – особое качество. Некоторые характеры обладают и тем и другим, некоторые не имеют ни одного. Доктор Джон был в полной мере наделен лишь одним свойством – чувствительностью, однако, несмотря на утверждение об отсутствии в такой же степени второго, читатель не должен впадать в крайность и провозглашать его холодным эгоистом. Напротив, это был добрый, великодушный человек: стоило только рассказать о своей нужде, как ладонь его раскрывалась. Стоило облечь горе в слова, как слух тут же обращался навстречу, – но ожидание тонкости восприятия, чуда интуиции неизбежно вело к разочарованию. Тем вечером, едва доктор Джон вошел в гостиную и попал в свет лампы, я сразу поняла, как работает механизм его души.

К той, что назвала его рабом и торжественно лишила уважения, он должен был питать особые чувства. Возможно, метафора была избрана верно, а отречение прозвучало справедливо. Он не пытался возражать. Сознание его честно прорабатывало унизительную возможность. В обвинении он искал причину неуспеха, столь болезненно лишившего покоя. Погрузившись в самокритичный внутренний монолог, со мной и даже с матушкой он общался до холодности сдержанно. И все же в его внешности, даже в момент глубокой депрессии обладающей высшей мужской красотой, не ощущалось ни тени злобы, жестокости, затаенной вражды, ничтожности. Когда я подвинула его кресло к столу, что поспешила сделать прежде служанки, и дрожащими руками подала чашку чая, он произнес «спасибо, Люси» с такой доброй интонацией низкого бархатного голоса, которую мой слух воспринял с обычной глубокой благодарностью.

С моей стороны существовал один-единственный план: искупить предосудительную несдержанность, тем самым заслужив право на спокойный ночной сон. Ситуация казалась невыносимой. Я даже не пыталась притвориться, что способна вести войну. Школьное одиночество, монастырская тишина и неподвижность – все, что угодно, – казалось лучше жизни в ссоре с доктором Джоном. Что же касалось Джиневры, то она могла обрести серебряные крылья голубки или другой почитаемой птицы, чтобы вознестись на самый высокий шпиль среди самых высоких звезд, куда самый высокий полет фантазии обожателя соблаговолит поместить созвездие ее достоинств. Я знала, что больше ни разу в жизни не осмелюсь оспорить ни одно, даже самое неблагоразумное решение. Как ни старалась я поймать взгляд Грэхема, он то и дело ускользал и, ничего не говоря, удалялся, ввергая в растерянность. После чая, грустный и тихий, доктор Джон сел читать книгу. Хотелось подойти и скромно устроиться рядом, но я опасалась, что он проявит враждебность и негодование. Я жаждала заговорить, но не осмеливалась даже шептать. Но вот матушка вышла из комнаты, и, поддавшись непреодолимому сожалению, я робко пробормотала:

– Доктор Бреттон.

Он поднял глаза от книги. Взгляд не обдавал холодом или неприязнью, губы не выражали цинизма. Он желал услышать то, что я мечтала сказать. Душа его, как доброе вино, была настолько выдержанной и щедрой, что не могла прокиснуть от одного удара грома.

– Доктор Бреттон, простите меня за поспешные выводы и необдуманные слова. Пожалуйста, простите.

Он улыбнулся, хотя я еще не договорила.