Вина

Скурлатов учился в институте, работал, каждый год летом приезжал в родное село и не замечал разительных перемен, какие происходили с рекою. Он радовался новым жилым домам в Перелазах, асфальтовой дороге, дошедшей почти до села, клубу и магазинам. А Серебрянка, казалось, была все такой же, звенела чистой водой на перекатах да перемывала песок и гальку у косы, где он купался мальчишкой.

И вдруг Скурлатова как громом поразила перемена, которая произошла с рекой. Два года подряд он не появлялся в родной деревне, и вот, когда уже работал в министерстве, приехал и неожиданно увидел совсем другую реку. Так бывало и с его пациентами… Наблюдаешь годами и почти не замечаешь перемен, а выпадет человек на год-два из твоего внимания, забудешь про него, и когда он нечаянно явится — видишь перед собою живого мертвеца.

Скурлатов не узнал Серебрянку.

За распаханным лугом поднимались корпуса межрайонного животноводческого комплекса-гиганта, оттуда стекала темно-коричневая жижа, перекрасившая в бурый цвет когда-то чистые воды. Скурлатов тогда впервые воспользовался своим служебным положением. Как работник Минздрава он добился решения облсанэпидстанции, запрещающего животноводческому комплексу сбрасывать отходы в реку (в районе вынуждены были срочно снять две бригады строителей с жилья и бросить на сооружение отстойников). Убил пол-отпуска на поездки в район и в область, на звонки сослуживцам в министерство, но своего достиг. Тогда же начались его неприятности и в родном селе Перелазы…

Наконец на столе перед Скурлатовым появились графинчик с коньяком, похожий на аптекарскую склянку, бутылка лимонада, закованные в нержавеющую сталь борщ и шницель. Все это опустилось перед ним одновременно и так неожиданно, что, занятый своими мыслями, Скурлатов испуганно вздрогнул и тут же, словно заглаживая нечаянную вину, улыбнулся строгой официантке.

Когда она отошла, Григорий Иванович, не скрывая удовольствия, выпил пол-аптекарской склянки коньяка и принялся хлебать борщ.

Ему стало тепло и уютно, мысли потекли размеренно и спокойно. «Как-то чудно выходит, — думал он, — уехал из села в самом начале сознательной жизни, а все равно считаю Перелазы своим домом. Ведь вдвое больше прожил в других местах. Сейчас москвич, и им уже останусь до конца жизни, а поди же ты… Еду домой… Считаю домом, потому что там живет мать. А не станет ее, и все обрушится, не к кому будет приезжать, некого проведывать…»

Есть у Скурлатова младший брат, Василий. Он на три года моложе его и живет с женою тут же, в районном центре, а мать не едет к нему, как не едет она и к Григорию в Москву. «Пока есть силы, не брошу дом. Здесь я хозяйка… Все меня знают, и я всех знаю…»

И тут же Скурлатова больно стегнули другие слова матери: «Ты лучше, Гриша, на весь отпуск не приезжай… Я и сама обойдусь». Мама хитрила, а он знал: от его приездов и у нее неприятности. Совхозное начальство косо смотрит: «Слишком у тебя сын, Яковлевна, въедливый». Да и соседи посмеиваются: «Замаялся человек в городе без работы, вот и чертомелет на речке. Лучше б совхозу в поле подсобил».

Все это Скурлатов слышал в прошлые свои приезды в Перелазы, да не обращал внимания. То есть обращал, но не придавал значения, потому что чувствовал свою правоту.

Они сидели с братом Василием у матери за праздничным столом в тот его приезд, и Григорий, распалившись, кричал, что гибнет Серебрянка, а все вокруг слепые.

— Нет, не слепые, а нарочно завязали глаза! Так удобнее… Что же ты-то, житель местный? Что? — наседал он на брата.

Его тревога и боль передались Василию. Да и мать тогда поддержала Григория. «Удобрения сыпят куда попало, а они с дождем и снегом в речку… А Серебрянка бессловесная. Речка, она речка и есть».

На другой день в Перелазах только и разговоров было что о братьях Скурлатовых, которые «подрядились» чистить реку. Самые любопытные спешили за деревню, где Серебрянка делает крутой поворот, посмотреть на то, как в болотине «пластаются два здоровенных мужика, которым некуда дурную силу девать».

В тот же день, а было это воскресенье, к братьям дружно присоединились деревенские мальчишки, а к вечеру и несколько подвыпивших мужиков, сверстников Скурлатовых, и они все вместе рубили кустарник, таскали с заболоченной косы сушняк и все, что река за многие годы набила в эту заводь. На берегу пылал огромный костер. Люди хлюпали по колено в грязи, ворочали тяжелые коряги, выволакивали их на берег, кидали в огонь мусор. Все это мало походило на работу, скорее на баловство.

В серьезность затеи никто, кроме Григория Ивановича, не верил, и на следующий день помощники уже не появились, хотя вчера вечером, когда у пылающего костра обмывали почин «освобождения» Серебрянки, многие обещали ежедневно подсоблять после работы. В то воскресенье Скурлатов-младший принес две бутылки водки, хлеб, сало и малосольные огурцы, и мужики разговорились. Вспоминали, какая голосистая была Серебрянка, сколько в ней водилось рыбы и раков, а теперь вот…