Вина

Ладно, приедет домой, к матери, в родные Перелазы, во всем разберется… Как она там? Небось ночь не будет спать. Настряпает всякой вкуснятины. Наверняка будут его любимые хрусты в масле…

Наверное, зря он так тяжело переживает семейный разлад. Конечно же, у Нины просто сдали нервы — замаялась она с внучкой. Первый месяц живет на свете человек. Колдуют они с дочерью над крохотулей, думают, двое из одного получится. «Нет, из одного ребенка так один и будет…» Это сказала мама Григория Ивановича — Мария Яковлевна, когда они втроем (он, жена и их четырехлетняя дочь Оля) приехали впервые всей семьей к ней в гости. Тогда же мама, глядя на их капризную и болезненную дочь, добавила осуждающе: «Не дело это, Гриша, один ребенок. Ох, заводите второго». Но второго не было. И осталась в центре их семьи Ольга, капризная, взбалмошная, постоянно испытывающая перегрузки родительского внимания.

Дочка ладно, его вина… Но жена? Откуда ее вселенская злость и презрение? Смотрела на него как на последнее ничтожество…

«Не заводись, Григорий Иванович, — остановил себя Скурлатов. — Пора идти обедать».

Вагон, в котором ехал Скурлатов, находился у самого электровоза, и ему пришлось идти почти через весь состав. Он открыл и закрыл, наверное, целую сотню дверей, пока добрался до ресторана, и во время этой бесконечной дороги ему пришла забавная мысль: он шел назад, а поезд, громыхая колесами, летел вперед, и все это путешествие было похоже на его думы о детстве — он бежал назад в свое прошлое, а время безжалостно уносило его от станции детства и той реки, какая была и потаенной его гордостью и непроходящей болью, от которых он хотел и никак не мог уйти.

«Река моего детства», — всплыло в памяти, и в нем опять все сжалось от обиды. Как она могла, как посмела издеваться над тем, что дорого? Эти слова он сказал в тот первый приезд его семьи в родную деревню, когда они с женой стояли на берегу Серебрянки. Он произнес их так, будто признался в любви. Скурлатов ничего не забыл и именно так ощущал тогдашнее свое состояние. Он дарил жене речку, на которой вырос, как самое дорогое, что у него было. Тогда Скурлатов отчаянно радовался встрече с родиной, и ему становилось не по себе оттого, что Серебрянка совсем не та, про которую он рассказывал жене и маленькой дочери. И берега не те, и речка не та, усохла, заросла тальником, забилась коряжником, сквозь которые еле-еле сочится мутная, бурая вода.

— Река моего детства… — восторженно-грустно выдохнул Скурлатов и растерянно добавил: — Только она была другой…

И жена поняла, отчего он вдруг умолк и долго не мог говорить, и сочувственно молчала сама, а потом мечтательно повторила:

— «Она была другой…» Как ты красиво и верно сказал, Гриша. В детстве все было не таким: и реки широкими, и деревья большими.

А потом они тихо брели вдоль изрытого, захламленного берега, и Нина уговаривала его не отчаиваться, и они понимали друг друга… Как же она забыла эти минуты?..

Уже за вагон до ресторана резко запахло борщом и еще чем-то горячим и сытным, и Скурлатов с облегчением понял, что, кажется, дошел… Ну и поезда нынче составляют: хвост в Москве, а голова в Вологде!

В ресторане, к его счастью, оказалось несколько свободных столиков, и он сел к окну. Две женщины средних лет ставили на столы победно-красные борщи «по-московски» и уныло серые шницели с макаронами. Скурлатов оглядел витрину буфета, но водки не увидел. А ему сейчас хотелось выпить именно водки, а потом уж приниматься за пылающий борщ.

— Есть коньяк, — подсказала официантка и, нетерпеливо посмотрев на Скурлатова, спросила: — Сколько?

— Двести, — поспешно отозвался Григорий Иванович и добавил: — И обед…

Официантка, держа перед собою блокнот, ушла к другому столу. Скурлатов поморщился: «Будет теперь принимать заказ у всего вагона», — и стал глядеть в окно. «А впрочем, спешить некуда. Раньше поезда все равно не приедешь…»

Всего три года Григорий Иванович не был в Перелазах у матери, а казалось, что вечность. Скурлатова самого удивляла странная его привязанность к родным местам. Где бы он ни жил и куда бы ни приезжал, сколько бы ни глядел на опушенные лесом и снегом горы или безбрежную лазурь морей, чужих и наших, Григорий Иванович всегда вспоминал перелазовские леса, перелески и облитый изумрудной зеленью луг за рекой Серебрянкой. И виделось ему: там, за деревней, где река делает крутой изгиб, он в крупных бусинках воды, лежит с мальчишками на светло-сером песке, и высокое жаркое солнце колко сушит тело. Песок, как и капли на спинах мальчишек, искрится на солнце, а река, ударяясь в крутой правый берег, поворачивает свой поток к светлой косе и моет, моет мелкую гальку и песок…

Это было, наверное, тридцать, а может и больше лет назад. Давно распахан изумрудный луг на правом берегу Серебрянки. Нет и того песка, а есть темная илистая заводь, забитая сухим коряжником и мусором. Серебрянка, сторонясь этой гнилой заводи, съежилась, прижалась к правому берегу и почти остановила свой бег.