Вина

Ивана Ивановича окатил страх за внука. Как он там, мой постреленок? Надо бы записку написать, пусть держится. Если поправлюсь, то обязательно заберу, хоть силой, а заберу. Хорошо бы в деревню, в родную Ивановку. Но Ивановки нет. Все равно надо показать внуку те дивные места. Речка-то Безымянка осталась. Осталась и чудесная петля, которой она обнимала деревню. Пусть посмотрит Иванов-младший, человек третьего тысячелетия, откуда пошел его корень, и пусть понесет в свое время, которое заказано ему, Ивану Ивановичу, хотя бы частицу той красоты и силы, какая еще осталась там.

Иван Иванович еще раз поудобнее умостил поверх одеяла на груди свою амбарную книгу и стал писать:

«Дорогой Антон, пишу с единственной надеждой помочь тебе и тогда, когда меня не будет. Верю, что записанное прочнее сказанного, посему завещаю тебе эту тетрадь. Не все в ней ты поймешь, но некоторые мысли, надеюсь, будут полезны тебе. Часто к ним я приходил слишком поздно, когда уже нельзя было что-либо изменить. Хочу, чтобы ты был удачливее.

Начну с самого тривиального… — Он перевел дух и зачеркнул последнее слово, а на его месте написал «обычного». — Начну с того, чего так не любят молодые. Я говорю о грустном пороге в жизни каждого человека, когда он понимает, что его молодость прошла. Знаю, люди воспринимают этот рубеж только тогда, когда он наступает, а до того все только слова… Дорогой внук, хочу, чтобы ты узнал о нем раньше. Ты можешь сказать: каждому овощу — свое время. Возможно. Однако хочу предупредить об одном нашем заблуждении. Человек устроен так, что даже если он летит в пропасть, то обязательно думает, что где-то еще задержится, а если и долетит до дна, то там будут постелены пуховые перины. К сожалению, понимаем мы это только тогда, когда уже исправить ничего нельзя. А такого не должно быть».

Рука Ивана Ивановича задрожала, глаза закрылись, и он, перестав писать, задумался. Всю жизнь у него было одно желание — уберечь своего сына от того, что пришлось пережить самому. Он отгораживал его от тех трудностей, в которых жил сам, отгораживал да еще и находил оправдание: «Пусть живет нормально, по-человечески». Вина твоя, Иван Иванович, огромна. И не важно, что вина эта многих родителей послевоенного времени: и тех, которые еще живут, и тех, кого уже нет, — не важно. За нее приходится дорого расплачиваться. И о ней должен знать Антон.

Иван Иванович открыл глаза. Амбарная книга лежала рядом. Умостил ее заново в складках одеяла и продолжил запись: